— Не зацепитесь. Здесь в сугробах ветки деревьев, — предупредил русский.

— Вот вам мои сапоги, бегите! — прошептал Мюллер.

— А вы?

— Скажу, что на меня напали партизаны. Возьмите и шинель.

— Но…

— Бегите, бегите…

— Вы замечательный человек! Как ваше имя?

— Петер.

— Прощайте, товарищ Петер…

Когда шорох ветвей утих, Мюллер несколько раз выстрелил вверх…

Он тогда и не подозревал, что штурмфюрер СС Рейнмахер такой проницательный человек. Мюллера без труда уличили во лжи. Русский, оказывается, был важная птица.

Мюллер узнал, что такое пытки. Так появилась на его груди кроваво-красная надпись. А после он бежал, доктор Роберто помог ему…

— Думаю, там, на островах, вам приходилось нелегко, — говорил Базанов, глядя на Мюллера смеющимися глазами.

— Самое неприятное, что все затянулось на десятки лет. Это было испытание на терпение, часто на бессилие. Ужасно, когда ничего не можешь сделать… В последние годы такое у меня было очень часто. Я видел, как они шли вперед, и не мог помешать. Я все ждал, что на острова прибудет какая-нибудь международная комиссия и начнет расследование. Но она не приезжала.

Базанов нажал кнопку, вошел адъютант.

— Пусть введут Грибенко.

— Грибенко? — спросил Мюллер.

— Вроде ничего особенного. Механик, специалист по сантехнике. Может оказаться, что вы его знаете.

Дверь отворилась и появился невысокого роста человек в кожаной куртке. Он держал руки в карманах и нагловато осматривал Мюллера и Базанова.

На минуту водворилось молчание. Глаза Мюллера сощурились, губы сжались, лицо сделалось жестким.

Что-то знакомое, очень, очень знакомое… Какие-то тяжелые, болезненные ассоциации. Эти рыжеватые волосы, бледно-голубые глаза, широкие скулы. Но теперь на лице не было ни злобы, ни хитрости, а насмешливая наглость.

— Хейнс, — прошептал Мюллер и поднялся. — Хейнс!

— Чего изволили сказать, гражданин? — спросил Грибенко, — я на вашем языке не понимаю.

— Ваша фамилия Хейнс, вы работали в Отдельной лаборатории. Мы виделись с вами последний раз в старом замке в Баварии, у некоего господина Семвола!

Лицо Грибенко на мгновение напряглось, но тут же приняло обычное выражение. Он недоуменно пожал плечами.

«Тренировка отличная!» — подумал Базанов.

— Куда вы делись после посещения Семвола? Вы совершенствовали вашу специальность? Вы были очень неквалифицированным шпионом. У Роберто мы знали, кто вы такой.

— Ничего не понимаю, — виновато произнес Грибенко. — С немецким в школе у меня всегда было плохо… Не привили любовь.

От глаз Базанова не ускользнуло, что Грибенко начал понемногу терять уверенность в себе.

— Хватит с меня этих дурацких разговоров, — взревел Грибенко. — Вы еще ответите за то, что пытаетесь повлиять на мою психику! Тут ни один нормальный человек не выдержит… Если хотите, я тоже начну сейчас говорить что-нибудь такое, и тогда…

Он застыл с открытым ртом и выпученными глазами. Сопровождаемый солдатом, в кабинет вошел Сулло. Как всегда, он жевал.

Он держался очень свободно, этот Сулло: подошел по очереди ко всем и каждому посмотрел в глаза. Подходил он совсем близко, как будто был близоруким. Возле Грибенко он остановился и наклонил свое лицо вплотную к его лицу. Это был тот самый прием, которым он пользовался в лагере.

— Я всегда считал вас мешком дерьма, а не разведчиком. Из-за вас, Хейнс, всем нам крышка…

Отскочив к окну, Грибенко-Хейнс закричал во все горло:

— Предали! Проклятые, предали! Все вы заодно с ними! Предали! Так погибайте же все до одного! Смерть, она у них, она у нас, она всюду!..

Даже Сулло сплюнул и отвернулся.

— Вот, кажется, и все, — сказал Базанов.

Два самолета летели совсем рядом. Казалось, несколько шагов по пушистому облачному полю, и можно перейти из одного самолета в другой. Их тени прыгали по облачным торосам, не отставая одна от другой. На высоте шести тысяч метров не было никаких признаков, что под облаками, над землей бушует пурга, что именно эти, с виду ласковые, невесомые сгустки пара несут в себе свирепый заряд зимней непогоды на месяцы вперед.

Нонна задумчиво смотрела в иллюминатор на проплывающие внизу облачные горы, долины и овраги и изредка поглядывала на второй самолет. Его серебристый корпус сиял в солнечных лучах, а широкие крылья иногда грациозно покачивались, как бы выражая прекрасное самочувствие могучей машины, выполняющей в родной стихии полезный и приятный труд. Во втором самолете были профессоры Львов, Хлебников, Соколов, руководители лабораторий, секторов и групп института. Там был и профессор Котонаев, которого она, Нонна, ни за что не пригласила бы на эти испытания. Но, говорят, Валерий Антонович опять придумал что-то невероятное. Может быть, она его слишком сурово судит? Может быть, ее неприязнь к ученому, так же, как и неприязнь других сотрудников, вызвана не только свойствами его характера, но и тем, что случайно обнаружилось, что он не бог, а обыкновенный смертный?

Люди не прощают, если их предают боги. Это с детства засевшее желание иметь сильного покровителя, желание самоустраниться от управления своей судьбой. На них полагаешься, им веришь, и вдруг обнаруживается, что они вовсе не всесильные, чего-то не могут, в чем-то заблуждаются…

Нонна сидела рядом с дремлющим Николаем. Теперь она знала, когда он дремлет, а когда думает.

Впереди корреспонденты газет и журналов. Сзади стучала пишущая машинка. Молоденькая девушка, студентка факультета журналистики, записывала свои впечатления, боясь пропустить даже самую незначительную мелочь. Ей так повезло, эта необычная командировка.

Самолет дрогнул, и перед глазами Нонны вытянулось огромное серебристое крыло, которое закрыло второй самолет. Впереди зажглось красное панно: «Пристегните ремни! Не курить!»

— Николай, посадка! — сказала Нонна. Он вздрогнул и выпрямился в кресле.

— И натяни повязку. Я знаю, ты спишь и видишь, когда ее выбросишь. Доктор сказал, нужно походить еще недельку, а потом снимать по вечерам…

Николай поморщился. Он осмотрелся вокруг одним глазом, но решительная рука Нонны опустила повязку.

— Ждать, ждать… — ворчал Молчанов. — Идиотизм ехать на испытания с завязанными глазами. Все равно, что идти в столовую с зашитым ртом.

— Николка, я буду рассказывать тебе все-все.

— Пропускная способность слухового канала связи в сто раз меньше, чем зрительного.

— Я буду говорить в сто раз быстрее, и мы компенсируем…

На аэродроме к Молчанову подошел профессор Соколов.

— Коля, есть любопытное дело, — сказал он, отводя его в сторону.

— Какое?

— Что бы там ни говорили про Котонаева, но он действительно гигант. Он нашел способ, как сделать, чтобы антивещество было стабильным!

Евгений Войскунский, Исай Лукодьянов

ТРОЕ В ГОРАХ

Смотреть на часы не имело смысла: все равно надо сидеть, пока не кончится ураган. Все же Игорь посмотрел на часы — хотелось что-нибудь сделать, чтобы не взвыть от тоски. Для этого пришлось приподнять капюшон. Сразу черный ледяной ветер резанул лицо.

Он соображал медленно — очевидно, результат оцепенения. Светящиеся стрелки, большая и малая, сошлись слева — он не сразу понял, почему видит только одну. Значит, без четверти девять. Сколько же он, Игорь, сидит здесь, сунув руки в рукава штормовки, наглухо закрыв лицо капюшоном и свесив ноги над пропастью? Только четыре часа?

Четыре безумно долгих часа он сидит на узком каменном карнизе, и его жизнь поддерживается, страхуется восьмимиллиметровым репшнуром, который привязан к скальному крюку, вбитому в расщелину. Хорошо ли держится? Об этом лучше не думать.

Ветер плотной воющей массой налегал на правый бок. В горах разносились шорохи, треск и свист.

Конечно, если рассудить, Игорь очень плотно сидел на карнизе. Большой, «абалаковский» рюкзак упирался в скалу за спиной. Вот только ноги мотает на ветру. И холодно. Хорошо хоть, что сейчас не зима. Хорошо, что он послушался Кирилла, надел две пары толстых шерстяных носков, наизнанку, по альпинистским правилам. Так что, вообще говоря, крюк и репшнур — только страховка, на всякий случай…