– Так ты уже все сказала. Разве нет? Ты же сказала, что у тебя нет свободных денег!!!

Эх, черт, не так я хотел вести разговор! Я прикрываю глаза ладонью, стараюсь досчитать про себя до двадцати. Дальше десятки дело не идет.

– Ты все сказала!

– Нет! – Вероника неожиданно хватает меня за руку, тянет к себе, прижимается своим лбом к моему. – Ну-ка открой глаза!

– Дай мне успокоиться.

– Открой глаза, истерик, – она слегка толкает меня своим лбом, словно в попытке забодать.

– Ну что? – я открываю глаза. Я делаю это медленно, нехотя, и, мне кажется, в уголках блестят слезы.

– Дай закончить. Проект не копеечный и денег требует немало, но я могу найти еще дольщиков, не вопрос. Тебе надо написать для меня проект.

– Послушай, – я стараюсь говорить как можно спокойнее, но голос дрожит, и слезки, маленькие такие жалкие слезки вот-вот польются ручьем, – я думал, мы можем сделать это все вместе, вдвоем. Ты и я. Это помогло бы перевести наши отношения на иной уровень. Совсем иной.

Она гладит меня по голове.

– Успокойся, мы ведь и так вместе. Даже если надо кого-то подтянуть, так что в том плохого? Лишние дольщики, я имею в виду, миноритарные, не имеющие контроля, люди с деньгами и возможностями, при этом абсолютно далекие от клубной сферы, вот именно, такие люди никогда не помешают. А потом, если все будет удачно, то с ними еще можно будет делать новые проекты.

– Миноритарные?

– Именно, потому что контроль – только моя привилегия.

– И кто они? – я ставлю пустой стакан на поднос, беру с него кофе. Но, вот дерьмо, он уже остыл, и я снова ставлю его обратно, направляясь к мини-бару.

– Это группа лиц. Я еще не определилась до конца, пока думаю. Среди них есть совладельцы крупных и средних компаний и чиновники, сам понимаешь, какие чиновники будут выполнять функции, ты же не маленький.

– Конечно, – я беру из мини-бара очередную банку диетической колы.

– Вот именно, кроме того, среди них есть некоторые известные личности, что для подобного проекта, как мне кажется, немаловажно, всякие телевизионщики, художники, артисты, и даже один известный пластический хирург.

– И они не будут лезть в управление проектом? – я открываю банку и делаю глоток.

– Ни капельки, – она допивает кофе, морщится, ставит чашку на прикроватную тумбочку. – Никто не будет тебя контролировать.

Я молчу и только улыбаюсь, иду к зеркалу, беру с полочки темные очки Alain Mikli, надеваю их.

– Потому что тебя контролирую только я, – говорит Вероника.

«Ага, пожалуйста, как скажешь», – смеюсь я про себя, а сам говорю:

– Конечно.

И смотрюсь в зеркало, поправляя очки. Отражение нечеткое, оно, как всегда, размыто, в комнате мало света, а в темных очках вообще почти ничего не видно.

– Ты знаешь, почему это так? – Вероника встает с кровати и сбрасывает свой халат. – Разденься, сучонок, – говорит она.

Я отхожу от зеркала и тоже раздеваюсь, оставляю на лице только очки, опускаюсь на колени и смотрю на нее снизу вверх, я знаю, сейчас душа ее в моей власти ровно так же, как моя плоть в ее руках. Она снимает с меня очки, швыряет их в направлении кровати.

– Почему? – повторяет Вероника.

– Потому что вы – госпожа.

– Так, – она идет в гардеробную и возвращается со своим черным саквояжем для путешествий Gucci, в котором она всегда возит девайсы, хрустальные дилдо от Agent Provocateur, смазку, латексные перчатки, зажимы, кляпы, наручники и кожаные хлысты, – и что это значит?

– Что вы всегда правы.

– А еще? – она вынимает наручи.

– Любая ваша просьба – приказ, который я обязан выполнять без вопросов.

– А если ты этого не сделаешь? – холодная, грубая кожа наручей впивается в мои запястья.

– Тогда вы накажете меня по вашему усмотрению. Вы можете наказать меня и просто так, ни за что. Я не смею просить не делать этого.

Вероника надевает мне на ноги кандалы и укладывает меня на узкую кушетку, стоящую почти по центру комнаты.

– Ты приносишь мне слишком много беспокойства последнее время, – говорит она, – а я все терплю, и уже за одно это ты должен быть благодарен мне, вещь.

– Я благодарен, – только и успеваю сказать я, как получаю в рот жесткий пластиковый кляп, ремешки которого Вероника закрепляет у меня на шее.

– Ты обязан защищать мои интересы, а не ебать мне мозги, – говорит она тихо и наносит первый удар, я слышу свист, с которым плеть разрезает воздух, а потом резкая боль пронзает мое естество.

– Ты не должен лгать мне, сука, – второй удар следует за первым, он ощутимее, и я вздрагиваю. – Где ошейник с моим именем, щенок? – кричит Вероника и наносит удар за ударом. – Я давно не видела его на тебе! Ты знаешь, что если я разозлюсь всерьез, то откажусь от тебя, передам тебя, тварь, другой хозяйке, а может быть, ты хочешь, чтобы это был мужчина, а, шлюха?

И вот в этот миг мне становится по-настоящему страшно, хоть я и знаю, что это лишь игра, неважно, где-то за потоком слов скрывается настоящая правда, та истина, от которой я бегу.

«Никогда, – думаю я про себя, – никогда я не позволю тебе сделать это».

25

На следующий день Вероника все же встречается со своим сыном. Она опять уходит рано утром, когда я еще вижу сны. Просыпаюсь с мерзким ощущением, что приснилась какая-то гадость, вроде отрубленных рук или тому подобного безобразия, только вот никак не могу припомнить, пустота кругом.

Ладно, пустота эта давно поселилась в моем сердце. Я слушаю музыку, перемещаюсь в пространстве, сижу на диете, занимаюсь сексом, строю планы и даже мечтаю, но на самом деле все это лишь неплохая актерская игра, призванная скрыть поглощающую меня пустоту. Мне давно уже неинтересно жить. Единственное, что меня занимает, – почему так произошло? Возможно, из-за того, что теперь я навсегда утратил детские иллюзии. Их сожрала похотливая вагина Маргариты или еще какой-то бабы, возможно, их похитил мой отец, когда оказался в моих глазах самозванцем, а вовсе не суперменом, быть может, я сам продал их, обменял на скромный денежный эквивалент, и вот теперь у меня есть модно обставленная студия в центре, BMW X5 и Mini Cooper, гардеробная, забитая дизайнерским шмотьем, и в то же время нет чего-то главного, без чего все это нажитое добро остается лишь барахлом, просто кучей ненужного дерьма…

Вот такие дела, детские иллюзии ушли с молотка. Впрочем, выручил я за них совсем не много. Мои амбиции так и не были удовлетворены, стало предельно ясно, что я вряд ли совершу в этой жизни что-нибудь действительно важное.

Ну, типа, когда ты маленький, то мечтаешь стать ебаным супергероем, Бэтмэном или наемным убийцей, порнозвездой или космонавтом, продюсером программы «Смак» или владельцем сети «Перекресток», криминальным авторитетом, ну или еще кем-то в этом роде.

А потом проходит время, сучье, безжалостное время, палач, лишенный эмоций, лицемерное нечто, отсчитывающее, сколько тебе еще осталось бездумно коптить здешнее неприветливое небо.

Ты так и не спас мир от злодеяний доктора Зло, ты так и не полетел в космос, не тебе принадлежат все эти нефтяные вышки и газовые скважины, ты не снял ни одного порнофильма, ты даже не снял ни одного фильма ужасов категории «В», не написал ни одной книги, даже ни одной маленькой дерьмовой статейки в желтую газету…

Приходит пора, и ты уже не мечтаешь, ты ясно понимаешь всю бессмысленность своего существования, и она тебя тяготит, как тяготила, возможно, Наполеона имперская гордыня, бессмысленная и великолепная в своей упадочнической несбыточности, но, увы, так же необходимая его организму, как вода и воздух.

Время чаще всего несется, словно горный взбесившийся ручей, изредка, наоборот, течет медленно, как Волга, нет, как Нил, но не затем, впрочем, чтобы продлить наслаждение, а затем лишь, чтобы протянуть мучения.

Время тянется и изматывает или пролетает незаметно, не важно, главное, оно всегда движется поступательно, от рождения к смерти, от новой жизни к гибели, и никогда не поворачивает назад. Неизменно только одно – оно неумолимо.