17:15. На пороге открытой двери стоит Света, такая маленькая и осунувшаяся, в своем детском розовом халатике, что я испытываю почти отеческую любовь и сострадание.

– Чего тебе надо? – она говорит тихо, но твердо.

– Давай поговорим, – я делаю шаг, чтобы пройти в квартиру.

– О чем?

– Хотел тебе все объяснить, да и просто соскучился.

– Не смеши меня.

– Можно, я войду?

– Зачем?

– Мне надо сказать…

– Если надо, то говори прямо здесь.

Я откашливаюсь, якобы собираясь с мыслями, хотя на самом деле голова пуста, как барабан, говорить ничего не хочется, я ощущаю апатию и похуизм относительно дальнейшего развития событий. Наконец, сконцентрировавшись, пытаясь спрятать безразличие за театральностью нервных жестов, я говорю:

– Ты рубишь с плеча, не разобравшись. Я уезжал в командировку, в Калугу и не мог позвонить. Мудак Аркатов должен был вас оповестить, но забыл. Теперь, из-за его идиотизма, ты возомнила невесть что и бросила меня. Я пытался дозвониться до тебя каждый день, не ехал лишь потому, что боялся не застать дома и быть обреченным выслушивать идиотские сентенции твоих родственников.

– Ты можешь рассказывать все что угодно и кому угодно. Я знаю тебя слишком хорошо, ты просто завис у какой-то очередной суки, обширялся и ничего несоображал. Прибереги этот детский лепет для своей мамочки, я на него не ведусь.

– А где Саша?

– Что это с тобой произошло, твой сын ведь давно тебя не интересует. Нам точно надо развестись, тогда ты больше будешь времени с ребенком проводить.

– Что ты несешь, – говорю я, а сам думаю: «Конечно, ты не хочешь разводиться, иначе разговор бы был иным. Ты просто ждешь, когда я бухнусь перед тобой на колени и примусь молить о прощении. С чистым сердцем ты прижмешь меня к себе, мы погрузим твои вещи в машину и поедем домой. На хуй мне это не надо. Развод так развод, сейчас попрощаюсь и уеду домой».

Я представляю реакцию моей жены и внезапно – ребенка. «И какого-то лохового мудака со временем он станет называть своим папой?!» Я опускаюсь на колени и обхватываю Светины ноги руками, на глазах появляются слезы, голос начинает предательски дрожать. «Нужное, желанное предательство», – отмечаю я про себя.

– Прости меня, Светка! Мы через столько прошли вместе, так много друг для друга значим. Конечно, я виноват, полный даун, что не позвонил тебе. В конце концов, я мог бы вовсе не ездить в Калугу, хуй с ними, с деньгами, – говорю это истерично, в полный голос, почти кричу. Неожиданно к нам подбегает ребенок.

– Папа, папа! – обрадован но кричит он. – Ты заберешь нас домой?

– Конечно, милый, – я прижимаю его маленькое тельце, и самая настоящая слеза катится по моей щеке.

16

30 октября, суббота

Пошел второй день моего добровольного заключения. Провожу его по-домашнему просто: играю с ребенком, общаюсь с родителями и сестрой, смотрю на видео ранние, малобюджетные, а поэтому особенно трогательные фильмы с Джеки Чаном. Выключенный мобильный телефон пылится в пластмассовом безмолвии. На домашний мне перестали звонить года два назад. Оставшийся в живых пейджер константно улавливает новые сообщения. Чаще всего они приходят от Бурзум, с каждым разом приобретая все более злобный и истеричный характер. Стараюсь не обращать внимания, и, как ни странно, мне это удается.

17:40. Ребенок приносит видеокамеру:

– Давай кино снимать!

– Лучше уж видеоклипы.

Сашка радостно облачается в Светину юбку, африканский парик и огромное количество восточных украшений. Он похож на очаровательную маленькую ведьмочку, очевидно вокалистку какой-нибудь разнузданной хардкоровой команды. Я включаю стереосистему. Индустриальная ярость KMFDM рвется из колонок. Сын носится по комнате в безумной, похожей на шаманскую, пляске, высоко подпрыгивая и постепенно скидывая с себя одежду. Детский азарт передается и мне. Неожиданно для самого себя отрываю среди разного хлама старую косуху, рваные джинсы и неплохо сохранившуюся бандану.

18:10. Саша берет интервью у рок-звезды. Кумир туповат и добродушен.

18:45. Под скрежещущие, словно из саунд-трека к недорогому хорор-саспенсу, ритмы исполняю танец маленьких лебедей. Ребенок радостно носится вокруг меня с камерой, немного режиссируя мои эскапады.

19:30. Интересно, чем сейчас занята Бурзум? Давненько не было от нее сообщений. Уже с кем-то затусовалась?

21:30. Саша посмотрел «Спокойной ночи, малыши» и лег спать. Изнывая от безделья, появляюсь с видеокамерой в разных комнатах, фиксируя на пленку реакцию снимаемой родни. Бабушка делает страдальческое лицо, говорит:

– Здоровый детина, а ума не нажил, – и укрывается одеялом с головой.

Мама, не отрываясь от мытья посуды, просит:

– Я плохо выгляжу, не надо снимать.

Папа выразительно крутит пальцами у виска. Света снисходительно усмехается: – Нашел занятие по своему уровню. Единственный довольный съемкой человек, моя сестра Таня, крутится в своей легкомысленной и изрядно потрепанной домашней кофточке, посылая в объектив несметное количество воздушных поцелуев.

– Хочешь, я тебя поснимаю, – предлагает она, прикидываясь милой младшей сестричкой.

– Давай, только надо придумать сюжет.

– Я возьму у тебя интервью.

– А кто я буду?

– Пациент психиатрической клиники перед выпиской.

– Нет, так я не хочу, лучше я буду кем-нибудь известным, сама придумаешь.

Таня берет в руки видеокамеру и бубнит:

– Добрый вечер, дорогие телезрители, наконец-то мы снова встретились с вами. На этот раз мы находимся в квартире у известного художника по кличке Кактус.

– Стоп! Стоп! – кричу я и пытаюсь закрыть объектив ладонью. – Какой еще, на хрен, Кактус? У меня должно быть какое-нибудь модное имиджевое имя. Ну, пошел дубль два.

Таня покорно кивает:

– Итак, мы в квартире у известного писателя по кличке … – она нажимает паузу, – по какой ты кличке?

– Да не по какой! – я усиленно машу руками. – Скажи просто имя.

– По имени, – говорит Таня, – Онуфрий Семенович Тяжкосрака.

22:20. Мама примеряет новую шубу, купленную накануне. Вся семья стоит вокруг нее, а она важно прохаживается вдоль комнаты и спрашивает:

– Ну как?

– По-моему, здорово, – Светлана одобрительно кивает.

Папа показывает большой палец, выскочившая из-под одеяла бабушка уходит к себе в комнату и уже оттуда три раза кричит: «На здоровье, родная!» Сестра просит примерить.

– И я, – кричу внезапно, – я тоже хочу померить!

– Ты ее порвешь, – Света качает головой, – вот заняться-то нечем.

– Так подскажи, чем я должен заняться в субботу вечером дома? – говорю я очень тихо, смотря прямо в Светины серые глаза.

– Конечно, дома тебе делать нечего. А ты езжай, может быть, найдешь занятие по душе: нюхать чего-нибудь, по девкам шататься, языком чесать. Ты же отвык от семьи, когда ты находишься здесь, у всех такое ощущение, что это не ты, а всего лишь пустая оболочка…

– Так чем ты мне предлагаешь заняться конкретно? – Я продолжаю смотреть прямо в ее глаза и постепенно исполняюсь холодной злости.

– А ты не пробовал общаться со мной, с родителями? Просто посидеть с нами и поговорить.

– О чем?

– В том-то и дело, что уже не о чем с нами разговаривать. Являясь моим мужем и сыном своих родителей, ты, в общем-то, абсолютно не семейный человек. Мало того, чужой нам человек.

– Это только твое мнение или ты выразитель общих настроений?

– Да это всем видно. Ты здесь как птичка в клетке – все глядишь в окно, на волю, все мечтаешь покинуть ненавистные стены. Никто не держит, между прочим.

– Мы об этом будем разговаривать?

Света поворачивается и, не отвечая, уходит в гостиную. Я остаюсь наедине со своей холодной яростью. Написать, что ли, проникнутое ненавистью стихотворение?