Копылов поднимает голову, растерянно смотрит на Норкина и в свою очередь тоже спрашивает:

— Вы о ком, товарищ комдив?

— А помнишь… этот… командир взвода.

— А-а-а, — разочарованно тянет Копылов. По интонации его голоса можно безошибочно угадать мысль: «Нашли о ком спрашивать».

— Почему ты его назвал пустышкой?

— Пустышка он и есть, — с неожиданной злостью отвечает Копылов. — Настоящий человек в трудную минуту себе в лоб пулю не пустит. Драться будет!.. Ведь этак все просто решить: трудно тебе — пулю в лоб, и кончены счёты на этом свете!.. А что врагу надо? Смерти твоей. Значит, ты делай наоборот! Плачь, реви, но живи!

— Скажи пожалуйста, как расфилософствовался, — говорит из темноты Жилин. — Знавал я в пароходстве одного человека. Он все, бывало, кричал, что бросить курить — плюнуть и растереть.

— И бросил? — спрашивает самый нетерпеливый слушатель.

— Так он же некурящий был, — отвечает Жилин и замолкает.

Норкин усмехнулся. Интересную загадку ты, старик, подбросил. Значит, говоришь, он некурящий был? Что ж, есть и такие люди. Они любят рассуждать о том, что бы они сделали в том или ином случае. А дойдет до дела — лапки кверху и штаны мокрые.

И все-таки Копылов прав! Да и не один он думал так.

Только сможет ли Копылов делами подтвердить свои мысли?…

Шипит вода. Перед катерами расступаются темные берега, отступают вместе с ночью.

Глава восьмая

КУРСОМ ПОБЕДЫ

Днище катера скребло по песку. Волны с загнутыми белыми гребешками накатывались на отмель, обгоняли и приподымали тральщик, который, поминутно останавливаясь, полз по перекату. Много пройдено таких же перекатов, где глубина была мала для катеров и они пробирались дальше лишь благодаря упорству, настойчивости команды. Но это последний. Одолеть его, потом пройти еще двенадцать километров — и тральщики подойдут к базе, избавятся от надоевших барж, и можно будет забежать домой, к Оленьке! Она, милая, наверняка заждалась, истосковалась.

Чигарев усмехнулся и с опаской посмотрел на матросов: не заметили? Ведь любому покажется странным, что начальник штаба дивизиона улыбается в тот напряженный момент, когда катер еле ползет, а баржа угрожающе надвигается сзади, готовая при первой оплошности команды тральщика навалиться на него, выбросить на пески.

А все-таки непривычно и как-то необыкновенно весело звучит — домой! Какой же это дом? Обыкновенная баржонка, каких тысячи на всех речках, — дом, а маленькая каютка на корме у нее — своя собственная квартира, где тебя ждет жена! Давно ли, кажется, мама сдувала пылинки с него, считала мальчиком, а теперь… Теперь у него самого скоро может быть мальчик, а мама, хоть ей этого и не хочется, превратится в бабушку!

И хотя каюта очень маленькая (в ней с превеликим трудом помещаются только две койки одна над другой и столик-полочка, прибитый под маленьким окном), Чигареву она дороже прекрасно обставленных хором: это первый его собственный семейный уголок, здесь везде видна заботливая рука Ольги. На дощатых стенах ее вышивки, на столике салфетка ее работы. Даже пододеяльники подшиты к казенным одеялам ее руками и поэтому становятся дорогими сердцу.

Одно плохо — очень редко удается побывать дома. Припять извивается меж заболоченных берегов, дороги идут в стороне; она, словно нехотя, лишь изредка делает крюк, чтобы подбежать к деревне или селу, раскинувшемуся на косогоре. А Голованов, чтобы как можно меньше людей знало о бригаде, упорно избегает стоянок около населенных пунктов, норовит забраться в непролазную глушь. Вполне естественно, что тральщикам нет покоя ни днем ни ночью: они подвозят продовольствие, бензин, боеприпасы. Последние дни и вздохнуть некогда: флотилия вступила в бои, помогла освободить Петриково, Лунинец и движется к Пинску. Правда, ее движение задерживают армейцы, застрявшие где-то в болотах, но работы у тральщиков от этого не убавилось.

— Вы — мои транспортные суда. Справитесь с перевозками, не сорвете снабжения — считайте задачу выполненной. Будут перебои — пеняйте на себя, — так сказал Голованов.

Вот и бороздили тральщики Припять, слышали отголоски далеких боев, но сами пока к противнику и на орудийный выстрел не подходили. В первые дни надоедали только самолеты фашистов: они кружили над рекой, как пчелы над ульем, были готовы ужалить очередью. Однако скоро их прогнали наши истребители, и теперь фашисты осмеливаются появляться лишь поздними сумерками, чтобы в случае необходимости скрыться под покровом ночи.

— Полтора! — радостно крикнул матрос, стоявший на носу катера, и, взмахнув полосатой наметкой, снова опустил ее в воду.

Чигарев облегченно вздохнул и, прихрамывая, спустился в кубрик, подошел к зеркалу, потрогал рукой подбородок: Оленька терпеть не может щетины. Чигарев сбросил китель, быстренько побрился, освежил лицо одеколоном и снова вышел на палубу. Теперь он, вычищенный, сияющий, нетерпеливо вглядывался вдаль, отыскивал признаки близкой стоянки катеров.

Наконец тральщик вышел на прямой участок реки, сбавил ход и осторожно приткнулся к баржонке с маленькой будочкой на корме. Чигарев старался не смотреть на баржонку, умышленно отворачивался от нее, но взгляд невольно бежал туда и останавливался на Ольге. До чего она хороша!

Мотор заглушили. Стальные тросы прочно соединили катер с баржой. Больше притворяться занятым нельзя, и Чигарев ступает на трап. Первым налетает на него Чернышев. Он, как всегда в последние дни, возбужден, полон желания действовать.

— Как с продовольствием, товарищ капитан-лейтенант? — спрашивает Чернышев, загораживая дорогу. — < Привезли муки и крупы?

— Нет ничего, Василий Никитич. Армия все подчистила. Водки привез…

— Да мне муку надо, муку! Матросы второй день сидят на одних консервах. Бедная моя головушка! — Чернышёв действительно хватается за голову. — Дайте мне катер на одни сутки! Только на одни, и я всех мукой обеспечу! Засыплю по клотик!

— Не могу, Василий Никитич. Сами знаете, адмирал катерами распоряжается.

— Думаете, побоюсь обратиться к нему? — гневно бросает Чернышев, резко поворачивается и убегает.

Теперь путь свободен, Чигарев спешит навстречу Ольге. Она, улыбаясь, смотрит на него.

— Здравствуй, Оля. Все в порядке? — спрашивает Чигарев. Ему хочется обнять жену, но кругом люди.

— Зайдешь на минутку? — стараясь казаться спокойной, говорит Ольга.

Чигареву нечего делать в комнатке, нужно спешить с докладом к Голованову, но очень хочется приласкать жену, побыть с ней, и он перешагивает порог. Ольга входит следом, закрывает дверь и тотчас обнимает его. Чтобы не упасть, Володя делает шаг в сторону и опускается на узкую койку. Еле уловимое мгновение — и Ольга уже сидят у него на коленях, трется щекой о его лицо. Ее пушистые волосы лезут в глаза, в рот, но Володя не пытается отстраниться от встречи с ними: они мягкие и так приятна пахнут.

Наконец он взял Ольгу за голову, сжал руками ее щеки и чуть отстранил от себя. Глаза у жены радостные, ясные. Щеки горят, полуоткрытые губы так близко, что Володя не может удержаться и снопа целует Ольгу.

— Как жила, Оленька? — спросил он, переводя дыхание.

Ольга положила голову на плечо мужа и тихо сказала:

— Скучно без тебя, Вовик…

Голос звучал искренне, и Чигарев был счастлив. Он, чтобы еще раз услышать эти слова, готов хоть сегодня уйти в поход. Конечно, не надолго. На денек. В крайнем случае — на два.

— Что здесь новенького? — спросил он.

Ольга пожала плечами: «Какое мне дело до всего, если ты где-то далеко?» Чигарев поставил ногу поудобнее. Ольга освободилась от его объятий, встала и сказала, прижимая его голову к своей груди:

— Какая я глупая. Ведь у тебя нога болит…

— Мне пора, Оленька…

— Уже уходишь?

— Надо, милая, доложить начальству.

— Дай хоть подворотничок сменю, — предлагает Ольга и начинает расстегивать пуговицы его кителя.