– Характер, – осторожно поправил Николай. Мишка бросил на него взгляд, полный нескрываемого презрения:

– Учи ученого! Сам знаю.

Юлечка постаралась перевести разговор на другое.

– Я так люблю стихи! – воскликнула она. – Мой дядюшка – поэт. Не доводилось ли вам, господин Некрасов, читать в петербургских журналах сочинения Катанина?

– Катанина? – радостно воскликнул Николай. – Петра Васильевича?

– Откуда вам это известно? – изумилась Юлечка.

Как же! Николай встречался с ним. В чудесном, сказочном имении. С волнением, сбивчиво и торопливо начал он рассказывать о своей поездке в детстве в Костромскую губернию.

Юлечка то опускала, то удивленно поднимала глаза. Но когда Николай стал говорить о дорогом подарке, о стихах Пушкина, Мишка перебил его.

– Вы думаете, это правда, Юлечка? – хихикнул он. – Выдумывает он, ей-богу, выдумывает. Это у него – воображательная фантазия. Они, виршеплеты, все одним миром мазаны.

Николай растерялся, покраснел, как рябина осенью. Зачем Мишка ставит его в такое глупое положение? Юлечка, пожалуй, и поверит.

– Хотите, я сейчас эту книгу принесу? Она у меня на квартире… Недалеко, – дрогнувшим голосом произнес Николай.

– Ха! – хорохорился Мишка. – И никакой у него книжки нет. Выдумывает!

Николай обиделся и толкнул приятеля в грудь:

– Нахал! А еще в гости заманил.

В другом месте Мишка непременно дал бы сдачи, но сейчас ему не хотелось выглядеть драчуном.

– Ладно уж, – миролюбиво сказал он, – пошутили – и хватит. А то Юлечка бог знает что о нас подумает. Так?

– Нет, что вы, – успокоила девушка, – я понимаю шутки, – и она снова заговорила с Николаем:

– Мой дядюшка теперь далеко.

– В столице?

– Увы, – печально покачала головой Юлечка, – на Кавказе.

– На водах? Лечится?

– К счастью, он здоров.

– Что же он там делает?

– Ему приказали уехать туда.

– Кто приказал?

Юлечка ответила не сразу. В глазах ее отразилось беспокойство. Она приложила палец к губам:

– Тс-с. Третье отделение![31]

Николаю хорошо было известно, что о Третьем отделении надо говорить шепотом.

– Третье отделение, – повторила Юлечка. – Граф Бенкендорф…[32]

– Да бросьте вы про стихотворцев болтать, – прервал Мишка, которому надоело слушать. – Подумаешь, как интересно.

Юлечка вспыхнула:

– Мишель, когда вы научитесь быть вежливым?

Мишель! Николай чуть не прыснул от смеха.

Мишке это имя – как корове седло.

А тот вдруг засвистел и, небрежно сунув руки в карманы, снисходительно сказал:

– Можете любезничать вдвоем. Мешать не буду. И отошел в сторону.

Странно ведет себя Мишка. То ли шутит, то ли всерьез.

– Извините, господин Некрасов, – заторопилась Юлечка. – Мне пора. У меня урок.

Она поклонилась и исчезла. Потом из-за кустов сирени снова послышался ее нежный голосок:

– Господин Некрасов, а когда вы почитаете мне свои стихи? Приглашаю вас в гости. Пожалуйста, не отказывайтесь. У нас в доме все очень просто…

Подошел Мишка, блаженно ухмыльнулся:

– Ну, как Юлечка? Хороша?

– Девчонка как девчонка, – стараясь быть равнодушным, ответил Николай, – обыкновенная. Маменькина дочка.

– Вот и нет. Ошибаешься, – горячо заступился за Юлечку Мишка. – Она сирота. Мать у нее давным-давно умерла. А ты – «маменькина дочка»…

Без Юлечки стало скучно. И к тому же Андрюша начал ныть:

– Пойдем. Уже целый час прошел. Я рисовать хочу.

С недавних пор Андрюша повадился ходить куда-то на Волгу. С большим альбомом, с цветными карандашами. Ну, ни дать ни взять – художник!..

Вышли за ворота. По улице валом валил народ. Должно быть, опять где-нибудь пожар.

– Где горит? – спросил Николай торопливо проходившего мимо них пожилого морщинистого человека с засученными рукавами. Тот посмотрел на гимназиста, опасливо оглянулся и, постучав рукой по груди, ответил:

– Тут вот горит, тут…

В разговор вмешалась старуха в темном платье с опущенным на лоб черным платком.

– Злодеев казнить будут, – зашептала она. – На Сенной. Бают, на царя-батюшку они руку поднимали. Охо-хо!

Николая, словно ножом, резануло по сердцу. Две недели прошло с тех пор, как схватили Степана. Неужели будут казнить? За что? За какое преступление? Ведь они не поднимали руку на царя, они на земле лежали, Николай сам все видел.

– Побежим на Сенную, – предложил он брату.

– Один иди. После расскажешь.

Впереди застучали барабаны, раздался визгливый звук флейты. Барабаны били глухо, с перерывами, а флейта, словно по покойнику, голосила.

Николай догнал направлявшуюся к Сенной толпу. Стал пробираться дальше, туда, где грохали барабаны и пищала свистулька-флейта. Вот и солдаты. Их спины перепоясаны крест-накрест полотняными ремнями. Мерно, в такт шагам, качались на плечах тяжелые ружья. Шуршали белые, не первой свежести штаны из лосиной кожи, плотно обтягивавшие нахоженые солдатские ноги.

В толпе становилось все теснее. Приходилось действовать локтями. Толкались со всех сторон. Но Николай не замечал ничего. Глаза его упорно искали Степана. Где он, где?

Солдатский строй повернул направо. И тотчас Николай увидел Степана и его товарища. Они шли с опущенными головами, обросшие и худые. Выставленные вперед руки были скованы железными обручами. На ногах звякали цепи.

Вот и Сенная. Пыльная, грязная. Посредине нее – деревянный, грубо сколоченный из сосновых досок помост. По нему важно прохаживался, скрипя сапогами, палач в шелковой красной рубашке.

Солдаты вышли на середину площади. Усатый офицер, шагавший впереди, стоя с оголенной шашкой в руке, скомандовал:

– Стой!

Тупо стукнули о землю ружейные приклады. Враз утихли барабаны; взвизгнув напоследок на самой высокой ноте, замолчала флейта. Ровным четырехугольником окружили солдаты помост, скрыв Степана и его товарища. А позади, тоже со всех четырех сторон, глухо гудела толпа. Не праздничная и оживленная, как в день приезда царя, а строгая, суровая, сумрачная, как осенняя туча.

Снова забили барабаны. На этот раз дробно-сердито, словно негодуя. Николай увидел, как на помост поднялся бритый человек в длинной черной мантии. Он поднял руку. Барабаны умолкли. Солдаты взяли «на караул». Площадь замерла.

Развернув перед собой бумажный свиток, бритый человек начал читать вслух. Сначала нельзя было разобрать ни одного слова. Все сливалось в какое-то монотонное, шмелиное гудение. Но постепенно звуки становились яснее, и вот уже Николай услышал:

– А означенные злодеи – Максим Беляев, он же, как судом и следствием установлено, беглый крепостной Степан Петров, а також вместе с ним работный человек владельцев Ярославской большой мануфактуры господ Яковлевых Федор Маркелов, предерзостно, яко бунтовщики, нарушили священный покой его императорского величества…

Бритый человек едва не задохнулся, прочитав все это до конца. Он вытянул из кармана платок, громко высморкался.

– А посему суд определил…

Николай задрожал от волнения. Вот оно – главное! Неужели права старуха? Какой кошмар!

– Беглого крепостного Степана Петрова, – продолжал читать человек в мантии, – а також работного человека Федора Маркелова бить нещадно плетьми, чтобы им впредь неповадно было…

Значит, жив Степан останется. Не отрубят ему голову. Но душа Николая болела по-прежнему. Ведь могут до смерти засечь. Трифон однажды рассказывал, как по приказу графа Аракчеева одного солдатика секли «без доктора». До тех пор били, пока он дышать не перестал.

А бритый человек читал дальше:

– По совершению же вышеуказанной экзекуции Степана Петрова да Федора Маркелова в солдаты сдать и в действующую армию на Кавказ направить под неусыпное господ офицеров наблюдение…

Над толпой словно холодный ветер пролетел. Зашумели кругом, задвигались, заговорили: