Когда этот черед, по его соображениям, настал, он направился вместе со своей собачьей труппой и юным тирольцем к площади, примыкавшей к тюрьме, расположил там своих зверей и подал музыканту знак начать представление.
Солдаты не преминули группами выйти за ворота при первой же ноте, изданной человеком-оркестром, и выстроились в линию перед скамьей, стараясь издали следить за представлением, за которым не могли наблюдать вблизи.
В антракте, в то время как тиролец обходил публику с шапкой, ла Виолетт, притворяясь усталым, направился к кабачку. Он заметил издали своего приятеля-капрала и жестом пригласил его последовать за собой.
Тот немедленно прибежал. Ла Виолетт словно в шутку спросил у него, позабавила ли его музыка арестантов. Капрал, смеясь, ответил, что некоторые из них, подтянувшись к окнам, могли даже видеть собак.
– В таком случае, – сказал ла Виолетт, – им следовало бы бросить мне монетку. У них имеются деньги?
– Да, у тех, которые еще не осуждены, имеются. Среди арестантов находится даже поп, получающий с разрешения губернатора пищу со стороны. Стойте-ка, вот как раз один из моих людей сопровождает в тюрьму надзирателя, на обязанности которого лежит доставка еды в камеры.
Ла Виолетт вздрогнул; он тотчас сообразил, что этот «поп» был не кем иным, как Анрио.
– Вот и спросите у попа, остался ли он доволен представлением, а если доволен, то пусть даст вам талер для моих артистов, – смеясь, сказал ла Виолетт. – Мы вместе пропьем его, товарищ!
– Эй ты, слышишь? – крикнул капрал солдату, сопровождавшему надзирателя. – Исполни как следует поручение, принеси талер и ты выпьешь вместе с нами!
Часовой прошел в тюрьму вместе с надзирателем, приносившим подследственным пищу, а ла Виолетт вернулся к своей труппе, чтобы продолжать прерванное представление.
Когда по его расчетам солдат мог уже вернуться из тюрьмы, он кончил представление и снова направился в кабачок. Капрал издали показывал ему с торжествующим видом какую-то монету.
Ла Виолетт ускорил шаг, но старался скрыть свое волнение. Какой-то арестант дал монетку, но был ли этим арестантом Анрио? Следовало избегать слишком большой настойчивости в вопросах: ведь капрал может заподозрить в этом что-нибудь неладное, а малейшее подозрение могло повести к тяжелым последствиям. Если Анрио помещается в первом этаже, то будет возможно пробраться к нему благодаря небольшому строению, подымавшемуся за круглой стеной, уже замеченной ла Виолеттом. Но если у полиции возникнет хоть какое-нибудь подозрение, то Анрио переведут в другое место. Поэтому он старался не дать заметить свою радость и не решался расспрашивать далее.
– Вы ловко предсказали, что наши арестанты окажутся щедрыми, – сказал капрал, – в данный момент в первом этаже их трое, и каждый из них дал по монетке.
– Это великолепно! – пробормотал ла Виолетт полузадушенным голосом.
Благодаря чрезмерной щедрости арестантов все его расчеты полетели вверх дном. Как же узнать среди этих троих того, который интересовал его?
– Вот вам три серебряных монеты! – сказал капрал и вдруг, рассматривая их перед тем, как вручить ла Виолетту, воскликнул: – Батюшки! Кто-то дал плохую монету. Вот поглядите сами! Это – французская монетка!
Ла Виолетт чуть-чуть не выдал радости, охватившей его при этих словах.
– А ну-ка, покажите! – торопливо сказал он. – В самом деле, это – монета в сорок су. Они здесь не ходят? Так ее следует отдать тому, кто дал ее! Вы знаете, кто это? – прибавил ла Виолетт, поворачиваясь к солдату, только что ходившему к арестантам.
Тамбурмажор догадался, что Анрио, предупрежденный о его присутствии музыкой тирольца, придумал таким образом дать ему знать о себе. Ведь, вероятно, только у него одного и могла найтись монетка с изображением Наполеона. Это было очень ценным указанием. Анрио знал, что ла Виолетт занят мыслью о его освобождении, но как теперь было точно узнать, где именно он заперт?
На всякий случай ла Виолетт обратился к солдату с этим вопросом.
Солдат ответил без малейшего колебания:
– Я уверен, что эту монету всучил мне поп. Только вот отдать ему назад эту монету будет трудновато. Вплоть до ужина в тюрьму больше никто не войдет, а тогда меня уже не будет в наряде.
– Так ты можешь указать эту камеру человеку, который заменит тебя. Ты знаешь, в которой это камере?
– Да, господин капрал, если эту монету дал мне аббат, то он помещается в средней камере. Я уверен, он знал, что его монета никуда не годится!
Ла Виолетт, восхищенный до последней степени, поспешил сказать:
– Хороша или плоха эта монета, а мы ее пропьем, как и остальные. Ну-ка, красавица, – весело обратился он к служанке кабачка, – принеси ка нам побольше кружек, а потом подашь нам водки, сколько хватит на три талера. За ваше здоровье, товарищи! – сказал он, чокаясь принесенными кружками.
Все трое отпили пива.
– За здоровье арестантов! – сказал капрал, когда опорожненные кружки были заменены новыми.
– Ну, уж за попа я пить не стану! – воскликнул солдат, который все еще сердился на него за монету, не ходившую в Вене.
– Ну, еще чего! А за кого ты станешь пить? – осведомился капрал.
– За здоровье императора, – сказал солдат.
– Браво, это ладно! За здоровье императора! – крикнул ла Виолетт, весело поднимая свой бокал и очень довольный маленькой мистификацией: ведь каждый из них пил за своего императора, хотя солдат и не подозревал этого.
Все узнанное окончательно привело ла Виолетта в великолепное состояние духа; он узнал, где помещается камера Анрио, и был уверен, что похищение удастся.
В окрестностях тюрьмы не видали директора собачьей труппы, тем не менее однажды вечером служанка кабачка, задержавшаяся на площади вместе со своим возлюбленным после закрытия заведения, как будто заметила около стен крепости длинный силуэт человека, сопровождаемого собакой и сильно смахивавшего на дрессировщика животных. Но она была слишком занята сладкими речами и увесистыми ласками, которыми награждал ее здоровенный парень, и не обратила внимания на подобные пустяки.
Поэтому ла Виолетт мог рискнуть завязать сношение с узником, следуя плану, обдуманному и разработанному в течение нескольких дней. Он внимательно рассмотрел крышу маленького строеньица, возведенного между круглой стеной и башней, где помещались узники. Благодаря своему высокому росту ему удалось взобраться на стену, а оттуда на крышу зданьица, так что он оказался на очень небольшом расстоянии от закрытого решеткой окна камеры Анрио.
Довольный тем, что он забрался так высоко, ла Виолетт остановился на минутку, промерил расстояние, достал довольно длинную веревочную лестницу, спустил ее вдоль круглой стены, в то же время тихонько свистнул особенным образом и стал ждать.
Вдруг лестница вздрогнула, словно под тяжестью.
– Тише! Тише! – пробормотал ла Виолетт, снова свистнув и медленно подтягивая лестницу к себе.
Вскоре около него оказалось какое-то существо.
– Хорошо, хорошо, дочка, ты очень мила, – тихонько прошептал ла Виолетт, лаская Маркизу, которая, взобравшись на перекладину лестницы, дала поднять себя на стену.
Это было новым упражнением, которому ла Виолетт обучил ее в дни ожидания, проведенные им в обдумывании деталей своего плана.
Выразив удовольствие ловкостью Маркизы, ла Виолетт пробормотал:
– Сможет ли Рагуз как следует стеречь по крайней мере?
Затем он принялся выполнять вторую половину своей задачи. Она состояла в том, чтобы доставить Анрио длинношерстного вестника.
Ла Виолетт осторожно просвистел знаменитую в то время песенку: «На славу империи…», но затем смолк, с некоторым испугом думая, что стоит страже заметить его, как ему немыслимо будет удрать, а тогда все будет проиграно.
Прошло несколько тревожных секунд. Вдруг над головой тамбурмажора раздался свист, продолживший начатую патриотическую песенку. Ла Виолетт понял, что это Анрио Дал ему знать, что он уловил сигнал.