– Даже не представляешь, как: давно я мечтаю об этой встрече. Ты исчез так быстро после нашей страстной ночи.

Мартин облизал губы:

– Ах да, прости меня. Всегда собирался навестить тебя, забежать со сладостями и цветами, но не был уверен, что меня примут.

– Ты отлично знаешь, как бы тебя приняли. Я бы вырвала твое сердце и съела его.

– Это было бы ужасно. Мое сердце действительно жесткое. Думаю, в таком городе, как Париж, ты нашла бы что-нибудь получше.

Он затаил дыхание, когда ее рука спустилась к его горлу и ногти вонзились в кожу.

– Мой одинокий волк, – прошептала она. – Знаешь ли ты, как много за десять лет я думала о тебе?

Мартин отвернул голову, пытаясь избежать ее тяжелого пьяного дыхания.

– Я… я польщен, мадам, что так много значу для вас.

– О да. Действительно немало. Я много думала, что бы сделала с тобой, если бы мне посчастливилось добраться до тебя.

Мартин сморщился. Именно этого он боялся.

– Вы думали обо мне? Могли бы использовать это время с большей пользой.

Он стиснул зубы, когда она начала расшнуровывать камзол, но в этот момент послышался детский голос:

– Мама!

Кассандра замерла, как и все остальные в комнате. Одиль и другие опустились в глубоком поклоне, но Финетта вскочила, воскликнув:

– Мегера, что вы здесь делаете, почему не в постели?

Детский голос ответил:

– Не могла заснуть. Я… я видела сон. Испугалась за Кэрол. Она уже вернулась, мама?

Финетта направилась к девочке:

– Не стоит беспокоиться о ней, ваше величество. Вернитесь в кровать.

Но Кассандра выпрямилась, сердито сжав губы:

– Нет. Приведите ребенка сюда.

Финетта послушалась, и сердце Мартина забилось сильнее, чем при нападении ведьм. Затаив дыхание, он ждал, когда миниатюрное существо подойдет ближе.

Какая она маленькая! На мгновение ему показалось, что ей не могло быть девять лет. Она казалась намного моложе. Он взглянул на крошечное существо с остреньким личиком и густыми каштановыми волосами. Самой замечательной чертой у нее были ее зеленые глаза, и, когда она заметила Мартина на стуле, они расширились.

Девочка боязливо отбежала, пока мать не коснулась ужасного медальона на груди, и повернулась.

– Подойди сюда, дитя. Ты давно мучаешь меня вопросами о своем отце. Я всегда говорила тебе, что он дьявол. Кажется, я ошиблась. Похоже, что ты была зачата волком. Подойди, Мегера, и поприветствуй своего дорогого папочку.

В окно спальни Симона дул прохладный ветерок, наполненный тихим шелестом листвы, сладкими ароматами цветов в саду и печальным голосом соловья. Симон и Мири смотрели друг на друга так же, как в ту ночь, когда впервые повстречались среди магических камней. Но вместо огня факелов и костра было только мягкое сияние свечей и трогательная ранимость лица Симона Аристида.

Лица, гораздо более умудренного, чем то красивое лицо мальчика, которое помнила Мири. Лицо воина, изуродованное испытаниями, так и не покорившими его, драконами, которые почти уничтожили его, темнотой, которая почти овладела им.

Но в битве с дьяволом он победил. В эту ночь. В этот момент. Мири чувствовала, как отчаянно он желал ее, чувствовала, какие сомнения мучили его, как он страдал.

В ее памяти звучал его голос, когда он сидел на берегу пруда, держа в руках ведьмин кинжал, спасший жизнь Элли.

«Сделал ли я что-то правильно?»

Она знала, что он не хотел, не хотел овладеть ею… чтобы не совершать новой ошибки, того, о чем она бы жалела.

– Симон? Можно открыть тебе секрет?

Она протянула руку, проведя пальцами по шраму на лице. Он задохнулся, словно короткое нежное прикосновение обнажило его. Целый глаз его скрылся под опущенными густыми и темными ресницами.

– Можешь сказать мне что угодно, повелительница.

– Мне кажется, что я ждала этого вечно. С первого мгновения, как увидела тебя, я…

– Ты тогда была лишь ребенком.

– Я не сказала, что знала, что делать с тобой тогда. Но все эти ночи в одиночестве среди леса были моменты, когда я не могла не воображать… Я не смела признаться, что в моих снах был именно ты. Темноволосый любовник, который не боялся…

– А я боюсь. Боюсь обидеть тебя. Боюсь не угодить тебе. Боюсь… Мири, ты стоишь кого-то более совершенного в любви. Кого-то цельного, с чистым сердцем, которое он может отдать тебе. Между нами так много преград. Не представляю, как…

– Я хочу тебя, – прервала его она, глядя прямо в глаза. – Только тебя.

– Да поможет тебе Бог. У меня нет сил уйти.

Осторожно Мири продела пальцы под глазную повязку, не желая, чтобы между ними было хоть что-то, особенно этот кусок кожи, за которым он прятался так долго.

Она видела его без повязки и прежде, снимала ее, когда понимала, что та ему мешает. Но теперь все было по-другому, совсем по-другому – реальное признание шрамов, которые они нанесли друг другу, нежное очищение.

Она прижалась губами к уродливому следу, закрыв глаза, всем телом отдавшись удивлению, желанию.

Смелость. Он проявил столько смелости, отважившись подойти к ней, разрушив стены, которые воздвиг между ними так давно.

Мири распустила шнуры его камзола, скользнула ладонями под льняную рубашку, спрятав их на его теплой груди. Симон застонал, когда ее пальцы прошлись по его широкой груди, и Мири насладилась его реакцией, когда он отпрянул и скинул через голову одежду, с нетерпением желая освободиться.

– Хочу коснуться тебя… хочу увидеть тебя…

Дрожащими руками он расстегнул ее платье. Этот человек, такой бесстрашный и сильный, успокоивший простого мальчика, приласкавший умирающую от боли лошадь, противостоявший разъяренной толпе, защищая невинных, теперь он снимал с Мири одежды, словно лепестки цветка, пока она не предстала перед его жадным взором бледная, тихая, обнаженная.

Она никогда не стыдилась своего тела. Тем не менее, когда Симон смотрел на нее, она почувствовала что-то новое, нечто иное, женскую гордость, что она способна вызвать такой горячий восторг у мужчины, которого любит.

Симон погладил загрубевшими от меча ладонями ее плечи, овал бедер, провел пальцами между грудями, воспламеняя в ней огонь, какого она не знала прежде. Губами коснувшись ямочки у нее на шее, он подхватил ее на руки и отнес на кровать, слишком широкую для одинокого мужчины. Кровать, наполненную мечтами, которые Мири не могла подозревать у Симона Аристида и которых он сам боялся холодными одинокими ночами.

Он положил ее на покрывало, и его огромное тело опустилось на нее. Восхитительная тяжесть, прижатая к ее нежному телу, заставила ее задохнуться.

Дочь Земли, она была воспитана на гармонии в природе, не сомневалась, что понимала отношения мужского и женского, движения солнца и луны, моря и суши, неба и земли.

Но когда губы Симона жадно впились в нее, а руки стали изучать каждый изгиб, каждую ложбинку ее тела, а его чресла плотно прижались к ее бедрам и она открыла их, то поняла, что ничего не знала о магии любви.

Любви…

Именно этим занялся Симон с ней теперь, наполняя каждую клеточку ее тела страстью, которую он так долго не признавал, рассказывая ей руками и губами, как голоден он был, как жаждал ее аромата, жаждал той ласки, которую ее тело могло дать ему.

Губы Симона сомкнулись на ее губах, и Мири задохнулась от того, как настойчиво проник он в нее. Она жадно приняла его, и Симон зарычал, изогнувшись над ней, дав ей почувствовать свою возмущенную плоть.

Она провела руками по широкой спине, пытаясь слиться с ним воедино, добраться до самых глубин его сердца, которое он так долго скрывал от нее. Она прикусила его нижнюю губу, дразня и повинуясь женскому инстинкту, такому же древнему, как первая Дочь Земли, отдавшаяся мужчине в тени каменных столбов в вихре ритуала плодородия, торжества жизни и обновления самой земли.

Симон рассыпал поцелуи по шее до самых грудей, жарко дыша, влажными жадными губами впившись в сосок. Раздался нежный стон, когда он начал сосать его, ввергая ее в неистовый вихрь эмоций, пока все ее тело не воспламенилось огнем, который только он мог погасить.