— Что с тобой случилось? — спросил он.

К тому времени вода с меня уже не капала, но я была уверена, что выгляжу как выуженный из лужи, наполовину утонувший котенок. Причем основательно перепачканный.

— Мы ходили на море купаться, — соврала я.

— А. Ну, пошли на Корабль, там мы тебя высушим.

Я зашагала с ним рядом, стараясь попасть в ногу. Несколько минут мы шли молча, потом Джордж сказал:

— Знаешь, я действительно не хотел тебя смущать тогда. Я не стал бы делать так нарочно.

— Теперь это не имеет значения, — ответила я. — В следующий раз только, пожалуйста, убедись, что выключил все, что нужно.

— Договорились, Миа. — Джордж улыбнулся.

Мы вернулись на Корабль, и я сразу отправилась в туалет и включила подачу горячего воздуха в сушилке. Через пару минут я уже полностью высохла. С аппетитом поев — несмотря на морскую болезнь, я здорово проголодалась, — я почувствовала себя гораздо лучше. Ничто не может сравниться с ощущением сытого желудка.

Когда вернулся Папа, снаружи была уже ночь, хотя по корабельному времени недавно пробило полдень. С наступлением темноты постоянно пополнявшаяся толпа зевак разошлась по домам, как я полагаю, поужинать. Папино возвращение прошло без оркестра.

Заслышав стук копыт, я вышла из Корабля, остановившись на верхней ступеньке трапа. Один из членов экипажа спустился вниз, и Папа с мистером Табменом передали ему лошадей. Затем они повернулись к сопровождавшему их мистеру Дженнаро. Меня они так и не заметили.

— Вы обещаете, что это несчастье не повлечет никаких изменений в нашем соглашении? — спросил Дженнаро обеспокоенным голосом.

— Даю слово, — улыбнулся Папа. — Вы принесли извинения, и я совершенно уверен, что моя дочь уже получила свое удовлетворение, столкнув вашего мальчика в воду. И давайте забудем обо всем этом. Наш грузовик прибудет за рудой на следующей неделе…

Я не стала дослушивать до конца, повернулась и ушла на Корабль. На душе у меня потеплело: Папа не сердился на меня.

— Чего ты ухмыляешься? — спросил Джордж.

— Так, ничего, — ответила я.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВНУТРИ РОДНОГО МИРА

Мы взлетели с Грайнау почти сразу, как Папа поднялся на борт разведкорабля. Он, мистер Табмен и я сидели в креслах в центре нижнего отсека. Трое членов экипажа играли в карты, а Джордж Фахонин был наверху и вел Корабль.

Я испытывала тихое довольство собой. С одной стороны, конечно, мое поведение на Грайнау было одной сплошной ошибкой, но мне не хотелось смотреть с этой стороны. Пусть я допустила кучу промахов по части такта и здравого смысла, но в стратегическом плане, так сказать, это не имело никакого значения.

Наверно, я заслуженно пребывала в хорошем настроении. Меня просто переполняла радость открытия: я могу встретиться с грязеедами на их собственной территории и, если уж не поведу себя самым лучшим образом, то хоть не попаду в дурацкое положение.

Словно та девочка, которая впервые узнала о том, как развести костер, что такое принцип рычага и впервые же осмелилась попробовать заплесневелый козий сыр, обнаружив, что это «рокфор», я открыла для себя нечто абсолютно новое в мире — уверенность в себе.

Да, я совершила ошибки. Уже совершила. И если бы Папа стал мне за них выговаривать сейчас, я бы все равно не смогла их исправить. Но уверенность в себе оказалась бы мертворожденной.

Но Папа только курил и улыбался.

Меня же мучило любопытство, и я решила расспросить его, что он думает о Ральфе Дженнаро и его высказываниях.

— Мой тебе совет, не беспокойся об этом, — сказал Папа.

— Даже слушать грязееда не стоит труда, — вставил мистер Табмен. — У них нет никакой перспективы. Живут себе в своих ограниченных мирках, а что происходит на свете — не понимают.

— Я бы хотел, чтобы ты не употреблял этого слова, Генри, — сказал Папа. Оно такое же бессмысленное, как и то глупое слово, которое подцепила Миа. Как сказал тот мальчик?

— Хапуги.

— М-м-м, да. Оно самое. Для обмена оскорблениями нет причин. У нас свой образ жизни, у них — свой. Я бы не стал жить, как они, но не уважать людей только из-за этого мне кажется непорядочным. Я уверен, среди них есть и хорошие люди.

— Это все потому, что у них нет будущего, — повторил мистер Табмен. — Держу пари, именно сейчас Дженнаро жалуется своим, что ты его надул.

— Может быть, — согласился Папа.

— Но ты ведь не обманывал его, Папа? Он же был счастлив, что вы готовы заключить с ним сделку.

— Откуда ты знаешь?

— Услышала, когда вы приехали.

— Отсутствие перспективы, — опять сказал мистер Табмен. — Он отвратительно торгуется, и испугался, что твой отец разозлится из-за твоего приключения. Дженнаро сдался раньше, чем должен был. Тогда-то он был счастлив, но сейчас уже жалеет, что продешевил.

Папа кивнул и снова набил трубку.

— Не вижу никаких причин беспокоиться за него о его интересах. Моя точка зрения — чем меньше мы делаем для колонистов, тем быстрее они научатся следить за собой сами. И это будет для них наилучшим выходом. Тут у меня разногласия с мистером Мбеле. Он верит в исключения из правил, он хочет, чтобы мы относились к колонистам лучше, чем к себе. Я этого не могу принять.

— Должен признаться, Майлс, я научился торговать, наблюдая за тобой, заметил мистер Табмен.

— Спасибо, Генри. Но ты станешь плохим торговцем, если будешь недооценивать людей, с которыми имеешь дело. И ты, Миа, допустишь ошибку, если недооценишь такого человека, как мистер Мбеле. Его принципы светлы, но часто он видит лишь один путь к цели.

Мистер Табмен через несколько минут отошел и подсел к игрокам в карты. Я решила пойти наверх.

Я встала, и Папа, вынув изо рта трубку, взглянул на меня. Трубка погасла, но он этого не замечал.

— Идешь послушать еще одну сказку?

— Не знаю… Может быть, — ответила я и, поднявшись в купол, оставшуюся часть перелета провела с Джорджем.

Итак, я вернулась домой, в Гео-Куод. Обдумав со временем происшедшее, я поняла, в чем заключались, по крайней мере, некоторые из моих ошибок. Но не почувствовала стыда.

Я сидела в неудобной позе в большом и мягком кресле и ждала Джимми Дентремонта. Я особенно не волновалась, испытывая лишь некоторую неловкость. Гостиная инта Гео-Куода, в которой я сидела, была очень похожа на гостиную моего собственного бывшего интерната. Сходство не раздражало, но я была тут посторонней — и оттого чувствовала себя скованно. Если вы не поняли этого до сих пор, то я должна сказать, вернее, напомнить, что всегда предпочитаю быть хозяйкой положения.

Комната была обставлена неплохо, но как-то безлико. Индивидуальность помещения возникает обычно вследствие личной привязанности к нему хозяина, его заботы, его интереса, и в чем большей степени комната является общей, тем менее она индивидуальна. Моя собственная комната у нас в доме гораздо индивидуальней нашей гостиной, а та, в свою очередь, индивидуальней, чем спальня в этом инте (я, правда, их не видела, но отлично помнила, как выглядят спальни в интернате) и тем более чем комната, в которой я сидела сейчас. А если вы находитесь в казенных до отвращения четырех стенах, в которых к тому же присутствуют знакомые друг с другом, но совершенно посторонние для вас люди, то чувство отчужденности усиливается во много раз.

Войдя и оглядевшись, я остановила какую-то малолетку, девочку лет восьми, из местных.

— Где тут Джимми Дентремонт?

— Должен быть наверху, — ответила она.

Неподалеку от двери находился щит связи — специально для посетителей, вроде меня. Отыскав имя и фамилию Джимми в списке, я дала два длинных звонка и один короткий.

Обычно именно Джимми заходил за мной по пути к мистеру Мбеле — ему было почти по дороге. Но сегодня я сама зашла за ним — я хотела с ним кое о чем поговорить.

— А, привет, Миа, — сказал Джимми, появившись на экране щита.

— Привет, — ответила я.