Выключая зажигание, она опустила глаза и заметила, что все еще держит незажженную сигарету. Она поискала зажигалку в кармане, вылезла и захлопнула дверь. Огонек блеснул между ее пальцев.
Вы все еще были в пижаме, хотя уже наступил полдень. Хлопковая пижама в бело-голубую полоску. Я не смог удержаться от мысли, что писатели не должны выглядеть так нелепо. Во всяком случае, рекламные кампании изображают их совсем не такими. Но вам, несомненно, было наплевать. Не мне вас винить.
Наша комната располагалась на антресолях. Вечером Мод обняла меня, стоя перед двумя нашими кроватями.
— Ты всегда будешь моим старшим братом.
Она легла справа. В Париже она всегда ложилась слева. Положила свои часы на тумбочку. Странно — в комнате не было ни одной книги. Мы довольно быстро уснули. Мод немного почитала. Я же погрузился в сон без сновидений. Мне начала нравиться тишина, царившая в ваших владениях. По утрам в этой тишине было что-то магическое, нереальное, как будто вы сами устроили это для удобства своих гостей.
Дни были легкими, доверчивыми и веселыми. Вот как это происходило. Чаще всего я просыпался первым. Принимал душ, стараясь не шуметь. Иногда в бревенчатой избушке, служившей вам кабинетом, горел свет. На газоне павлин распускал хвост. Я шел по траве, мокрой от росы. Все вокруг находилось в движении. Рядом был пруд. К понтону пришвартована лодка. Я наблюдал за вами через окно. Вы спали прямо на пишущей машинке, уронив голову на согнутые в локтях руки. Я не осмеливался вас беспокоить. Вам было столько же лет, сколько моему отцу, с разницей в каких-то два года. Я мысленно делал сложные подсчеты. Если не ошибаюсь, сегодня вашему знаменитому герою, профессору Уоррену Бёрду, который интересовался тем, как зимуют медведи в зоологическом уголке Центрального Парка, должно быть шестьдесят три года.
Вы приходили к нам в кухню. Мод поджаривала тосты. Кофе потихоньку сочился через фильтр. Вокруг витал приятный запах пригорелого. На деревянном столе лежала раскрытая местная газета. Вы носили каплевидные очки в металлической оправе. В них можно было смотреться, как в зеркало. У вас была серая кожа, такая морщинистая, что лицо напоминало раковину устрицы. За завтраком вы упомянули — и как об этом зашел разговор? — о вашей связи с некой поэтессой, которая затем покончила с собой. Вашему сыну тогда было три года. Это он нашел Саманту, когда она впервые наглоталась барбитуратов. Она лежала без сознания на кафельном полу в ванной. Люк побежал за вами. Саманту отправили в больницу: лечиться сном. При следующей попытке Саманта поступила умнее. Вскрыла себе запястья вашим бритвенным лезвием. Вода в ванне была ярко-красного цвета. «Без сомнения, эту женщину я любил больше всего», — обронили вы и долили себе кофе. Вы велели Люку оставаться в кухне. Вечером, чтобы успокоить его, вы придумали сказку, в которой принцессы спали в ваннах одетыми, чтобы их сны в момент пробуждения не улетали. Вы назвали это сказкой про ванну. Вы повторяли ее каждый вечер много недель подряд. В вашей семье сказка про ванну сделалась классикой. В двадцать лет ваш сын организовал рок-группу и назвал ее «Мастурбация».
Вы наливали себе еще кофе. Без молока, без сахара. Отставляли в сторону чашку, щелкая языком. Наступало время прогулки. Собака уже повизгивала, запрыгивая на вас передними лапами. Вы учили нас, как называется та или иная птица. Штанины ваших брюк были заправлены в зеленые резиновые сапоги. У вас была трость, шотландская кепка и поношенная куртка «Барбур». Вы поворачивали назад посреди луга, чтобы взять сигареты. Деревья были рыжими, небо — изменчиво-серым. Дорога — приятная для ходьбы, с небольшими подъемами, а в некоторых местах ветви деревьев почти образовывали тоннель. Собака обнюхивала канавы. Машины попадались крайне редко, исключение составлял лишь желтый школьный автобус, которому вы помахали. Вы останавливались, чтобы прикурить сигарету, зажав трость под мышкой. Я качал головой: нет, я — пас. Меня бы устроила такая жизнь на старости лет. Мод, собаки, домик, я ничего не имел против этого каталога а-ля «Ральф Лоран». Я часто отпускал Мод одну с вами.
По возвращении мы выпивали по стаканчику в библиотеке. Вы достали оригинальное издание «Великого Гэтсби»[34] — то самое, 1925 года, с синей обложкой на которой были нарисованы очки доктора Экльбурга. Я тоже обожал этот роман. Я тоже покупал себе рубашки десятками (одна из моих любимых сцен в книге: герой кидает веером рубашки, чтобы поразить Дэйзи). У меня это прошло. В основном с тех пор, как на Сен-Жермен кафе и книжные лавки уступили место магазинам мужской одежды. Я тоже чуть было не стал продуктом своей эпохи; я не решался носить черные джинсы и антрацитовые футболки.
Библиотека ломилась от книг. Они были везде. Я не знаю, перестали вы писать или нет, но он чтения вы явно не отказались. Ваши полные собрания сочинений стояли на полках строго по языкам. Был даже «Заместитель любовника» на словенском.
— Вот это и есть успех: тебя переводят на языки, о существовании которых ты даже не знал. Я начал беспокоиться в тот день, когда обнаружил, что продал больше книг, чем вмещает моя библиотека. Мне это показалось несуразным. В конце концов, контакт с публикой стал вызывать у меня отвращение. Мысль о том, что все эти люди дотрагивались своими пальцами до моих романов.
Вы взяли с полки экземпляр «Разрушительной любви», пролистали большим пальцем страницы. В ваших названиях часто встречалось слово «любовь». Всего вы написали два романа и тридцать пять новелл, из которых только тринадцать вышли отдельным изданием. Ваши поклонники рвут друг у друга из рук остальные двадцать две, рассеянные по разным толстым журналам.
— Видите ли, беда в том, что нужно быть чертовски испорченным, чтобы суметь заставить людей мечтать. Моя излюбленная тема — ускользающая красота. How do we deal with grief and loss?[35] Не слушайте, я пьян. Моя первая жена бросила меня в тот самый день, когда был убит президент Джон Фицджеральд Кеннеди. Мне повезло: в то время газеты уделили не слишком много места моей личной трагедии. Я еще спал. Накануне я напился. Я слишком поздно узнал новость. Я вечно злился на себя за то, что все узнавал последним. Элизабет уже не было. Она даже записки не оставила, ни слова. Все остальное улаживалось через моего адвоката. Ладно, не будем об этом. Давайте выпьем. Salud, pesetas y amor![36]
Я еще полчаса слушал, как вы несете чепуху. На тридцать первой минуте мне надоело. Я спустился, чтобы принять душ. Мод спала на кровати. Ее плед соскользнул. Я укрыл ее плечи. Она пошевелилась.
— Терпеть не могу, когда смотрят на меня спящую, — сказала она.
— Но я все время на тебя смотрю.
— Не так. Это нечестно. Никто не имеет права. Сон — это кусок частной жизни.
— Хорошо, хорошо, — замахал я руками.
Если она так к этому относится.
— Ты шпионишь за мной. Мне это не нравится. Сначала ты смотришь, как я сплю, а потом все кончится частными детективами, которые будут повсюду за мной ходить, когда я не с тобой.
Снаружи уже не слышался птичий щебет. Вечер еще не наступил. Собаке запретили входить в дом, потому что утром она в очередной раз извалялась в коровьем навозе. Ее пытались отмыть, поливая из садового шланга, но запах оказался стойким. На одном из деревьев был шалаш. Ваша паранойя так отложилась у всех в мозгах, что в газетах даже писали, что это наблюдательная вышка. Разумеется, Мод захотела туда залезть. Она хотела все увидеть. Она уже давно не была такой, в настолько хорошей форме. Вы держали ее под руку, вы так ласково с ней говорили — с этим вашим акцентом, который мне никогда не удавалось воспроизвести, с этим вашим легким смехом, приглушенным щитовидкой. По утрам она вместе с вами ходила к почтовому ящику. Вы возвращались с охапкой конвертов или с парой книг в пупырчатой полиэтиленовой упаковке, которую вы давили пальцами — пупырышек за пупырышком. Девять десятых почты вы бросали в корзину, не открывая. Мод нравилось ходить с вами за покупками, толкать тележку по проходам меж полок супермаркета, выбирать цельнозерновой хлеб и бублики в булочной около магазинчика, где вы запасались газетами. Вы ездили на допотопном микроавтобусе «фольксваген». После обеда вас лучше было не беспокоить. Ваши сеансы медитации были священны. Ни за что на свете вы не пропустили бы ни одного. Неизменно они продолжались с двух до четырех. Вы запирались на ключ в своей комнате, в самом дальнем уголке дома. Я пользовался этим, чтобы вздремнуть на диване в гостиной или, если погода позволяла, на диване-качелях на веранде. Мод читала журналы, выдирала кулинарные рецепты, красила ногти на ногах. Мы встречались за чаем. Чайник на газовой плите издавал свисток локомотива, въезжающего в тоннель. Сухое печенье имело привкус пыли. Вы выглядели очень бодро. Буддизм шел вам на пользу. Я позволял вам подшучивать над моими всклокоченными волосами. Вы часто спрашивали у Мод, не скучает ли она. Она качала головой, краснея. Девушек и правда нужно почаще спрашивать, не скучают ли они. Мне следовало бы быть повнимательнее к таким вещам. Впрочем, надо признать, что вы не пытались нас приобщить к буддизму. Вы оставляли нас в полнейшем покое на время ваших духовных упражнений. Вы просто извинялись за то, что вынуждены ежедневно покидать нас на час-другой.