Она медленно повернулась. Опустила пустую чашку, которая повисла у нее на указательном пальце.

— Я трачу так много сил на то, чтобы забывать, — сказала она, не глядя на Ингвара, — что, наверное, не так уж удивительно, что мне было очень сложно это вспомнить. Хотя...

В глазах у нее стояли слезы. Она откинула голову назад, чтобы не дать им пролиться. Ингвар сделал движение встать: ему хотелось обнять ее, пожалеть.

— Перестань, — резко сказала она, потом вдруг улыбнулась сквозь слезы и украдкой провела по глазам. — Лекция была о мстителях, руководствующихся принципом «Око за око, зуб за зуб», о преступниках со склонностью к зеркальным наказаниям. О символике. Уоррен очень это любил. Он любил все, что было жестоким. Однозначным. Утрированным.

— Сядь, Ингер Йоханне. — Ингвар похлопал по дивану рядом с собой.

— Нет. Я должна рассказать тебе об этом сейчас, пока у меня есть силы. Вернее, — опять эта беглая, легкая улыбка, — пока у меня нет сил молчать.

— Я, если честно, совершенно не понимаю, о чем ты говоришь, Ингер Йоханне.

— Он рассказывал о пяти делах, — продолжала она, как будто не слыша его. — Первое было такое. Обвиняемый, некий садовод, имел роскошный сад, в который вложил много сил и средств. Не знаю, чем он зарабатывал, но, видимо, был довольно богат, потому что сад был украшением целой округи. Его сосед возбудил против него дело: они поссорились из-за межи. Сосед считал, что забор отхватил несколько лишних метров его земли. Разбирательство было долгим, в конце концов суд вынес решение в пользу соседа. Я не помню деталей, но дело в том, что... — она тяжело вздохнула, прежде чем продолжить: — ...соседа нашли мертвым сразу после вынесения окончательного решения. Язык был отрезан и лежал в красиво свернутом бумажном пакете, сделанном из обложки «Хаус & Гарден», журнала о...

— О доме и саде, — разочарованно сказал Ингвар. — Послушай, может, ты все-таки сядешь? Я тебя очень прошу. Ты мерзнешь. Иди сюда.

— Ты меня не слушаешь?

— Слушаю, но...

— Язык был отрезан! И красиво упакован! Самый прозрачный символ...

— Я уверен, — перебил он, — что по всему миру можно найти дела, в которых фигурировали бы трупы, оскверненные подобным образом, Ингер Йоханне, и которые не имеют ни малейшего отношения к убийству Фионы Хелле. Ты же сама говоришь: это было давно, и ты не очень хорошо помнишь.

— Самое ужасное как раз то, что я помню, — резко сказала она. — Теперь я все вспомнила. Ты не хочешь попробовать понять, Ингвар! Понять, как трудно заставить себя вспоминать то, что ты так отчаянно пытался забыть. Какую ужасную боль это причиняет.

— Сложно понять что-то, чего я так и не узнал, — сказал Ингвар и тут же поправился: — Прости. Я вижу, что тебе тяжело.

— Я никогда, никогда не смогу рассказать, что случилось! — почти выкрикнула она. — Сейчас я пытаюсь объяснить тебе, почему так долго не вспоминала об этой истории...

Он поднялся. Взял ее за запястья и заметил, как она похудела. Часы на браслете, которые не налезали на нее в последние месяцы беременности, теперь почти падали с руки. Она безвольно дала ему обнять себя. Он погладил ее по спине, ощущая под рукой ребра и позвонки.

— Ты должна хоть иногда есть, — сказал он, зарывшись лицом в ее потерявшие блеск, растрепанные волосы. — Ты должна есть и спать, Ингер Йоханне.

— А ты должен меня выслушать, — плакала она. — Мне так трудно, но я же понимаю, как важно, чтобы ты об этом узнал! — Она отшатнулась от него и уперлась руками ему его грудь. — Ты не можешь перестать спрашивать меня о моем прошлом? Ты не можешь забыть об этом и просто слушать меня?

— Это сложно. Когда-то ведь ты должна рассказать...

— Никогда. Понятно? Никогда. Ты обещал...

— У нас была свадьба назначена на следующий день, Ингер Йоханне. Я боялся, что ты ее отменишь, если я не соглашусь на твои требования. Но теперь все изменилось.

— Ничего не изменилось.

— Да изменилось! Мы женаты. У нас есть дети. Ты мучаешься, Ингер Йоханне, страдаешь из-за чего-то, что ты не хочешь даже приоткрыть для меня. И я не согласен...

— Тебе придется согласиться.

Он отпустил ее. Они продолжали стоять очень близко, но не касались друг друга. Он был почти на голову выше нее. Ингер Йоханне подняла лицо. В ее глазах была какая-то незнакомая ему темнота, у него заколотилось сердце — ему на мгновение показалось, что он увидел в ее глазах что-то похожее на... ненависть.

— Ингер Йоханне! — тихо окликнул он ее.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Но тебе придется об этом забыть. Может быть, когда-нибудь я смогу рассказать тебе, что произошло между мной и Уорреном. Но не сейчас. И не в обозримом будущем, Ингвар. Я посвятила несколько мучительных недель тому, чтобы вспомнить. И это был тяжелый экскурс в прошлое. И я больше не могу. Я хочу обратно. В мою нынешнюю жизнь. К тебе и детям. К нам.

— Конечно, — хрипло сказал он, сердце продолжало быстро биться.

— Я выудила оттуда историю, которую хочу рассказать. Остальное я отложила до лучших времен. Может, надолго, может, навсегда. Но ты должен... выслушать то, что я должна рассказать.

Он сглотнул и кивнул:

— Давай сядем. — Голос оставался хриплым, он смотрел ей в глаза. — Ты меня напугала.

Глаза снова стали обычными. Приветливыми. Приветливые, обычные, настоящие глаза Ингер Йоханне.

— Я не хотела.

— Давай сядем.

— Да перестань же ты!

— Перестать — что?

— Мне очень жаль, что я тебя напугала, но ты не должен вести себя со мной из-за этого как со случайным гостем. — Ее взгляд на мгновение стал враждебным. Не ненавидящим, как ему показалось сначала, но агрессивным и враждебным.

— Чепуха, — сказал он, улыбаясь. — Ну ладно, решено. Мы оставляем тебя и... Уоррена в покое. Рассказывай. — Он взял еще одну чашку, налил им обоим кофе и сел на диван. — Ну, начинай, — скомандовал он с напускным весельем в голосе.

— Хорошо, — медленно сказала она и потянулась за чашкой. — Вторым было дело об убийстве в маленьком городке в Калифорнии. Или... Да. В Калифорнии. Одного местного политика задушили библейскими цитатами — в буквальном смысле. Он был приколочен гвоздями к стене, рот забит бумагой. Это были страницы, вырванные из его собственной Библии.

Ингер Йоханне обвела взглядом гостиную, словно искала поддержки в надежной и знакомой обстановке, прежде чем рассказывать дальше. Темнота накрывала дом как толстое одеяло. Было так тихо, что Ингвару казалось, будто он слышит шум собственных мыслей. Что это? Что за абсурдную историю она рассказывает? Как три убийства, совершенные в Норвегии в две тысячи четвертом году, могут быть связаны с давно забытой лекцией, прочитанной в США тринадцать лет назад?

Библия в тот раз. Коран сейчас. Языки в красивых бумажных пакетах. Тогда и сейчас.

— Почему его убили? — Это был единственный вопрос, который пришел ему в голову.

— Местный пастор со своим чокнутым приходом считал, что этот член городского совета заслуживал смерти, потому что поддерживал не угодный Богу расизм. Он заставил своего прихожанина, городского дурачка, убить его. Он хихикал и веселился на протяжении всего судебного разбирательства, как рассказывал... как нам рассказали.

Расизм, подумал Ингвар.

Вибекке Хайнербак не была расисткой. Вибекке Хайнербак занималась финансовой политикой. Во время расследования они почти не обратили внимания на эту проблему. Они искали мотивы в политике, в непопулярных сокращениях и грязной борьбе за власть. Расизм как возможный мотив они почти сразу отвергли, несмотря на Коран. Молодость не мешала Вибекке умело избегать этой темы или отвечать безопасно и общо каждый раз, когда журналисты, которым недостаточно было туманных разговоров о статистике миграций и распределении ресурсов, прижимали ее к стенке.

— Но у Вибекке Хайнербак было несколько товарищей по партии, — озвучил он свои мысли, — которые вели себя достаточно агрессивно по отношению к нашим новым соотечественникам. Почему именно она? — Он все еще не притрагивался к кофе и только сейчас нагнулся к столику у дивана. Рука дрожала. — Это два дела, — сказал он, не трогая чашку. — Ты сказала, что вам рассказывали о пяти.