Его мысли вдруг переметнулись к сегодняшнему разговору с графом Орацио. С каким упорством он отказывался признавать иную точку зрения, саму возможность ее существования! А ведь раньше, бывало, Паола не раз говорила ему, что чувствует себя старой, что лучшие годы позади, но Брунетти как-то всегда удавалось отвлечь ее от мрачных мыслей. Он имел весьма смутное представление о том, что такое менопауза; само это слово вгоняло его в краску. Но может так статься, что причина именно в этом? Все эти внезапные вспышки гнева? Приступы волчьего аппетита? Дурное настроение?

Он понимал, что в глубине души надеется, что все дело в физиологии, в необратимых процессах, которые ему не подвластны, а это значит, что с него разом снимается вся ответственность, потому что он не в состоянии что-либо изменить. Он вспомнил, как однажды, будучи школьником, готовился к исповеди и священник давал ему наставления, что нужно прежде испытать свою совесть. Существует два вида греха, говорил священник: когда грешишь делом и когда грешишь попустительством. В то время Брунетти никак не мог взять в толк, в чем же разница между этими двумя видами греха; и спустя долгие годы, будучи уже немолодым человеком, он так и не смог разгадать этой загадки; напротив, теперь она казалась ему еще более непонятной.

Он вдруг представил, как было бы здорово подарить Паоле букет цветов, пригласить ее в ресторан, расспросить о работе. И в то же время он сознавал, как нелепо все это будет выглядеть, какую мучительную неловкость он будет испытывать. О, если бы он имел хоть малейшее представление о причине ее страданий, то хотя бы смог начать искать выход из создавшейся ситуации.

Что ж, по крайней мере дома она была такой, как всегда: можно было заранее предугадать, что вызовет у нее очередную вспышку гнева. Тогда остается работа: за долгие годы он уже привык к тому, что она постоянно ввязывалась в конфликты. Ее раздражало буквально все – и интеллектуальный уровень учащихся, и университетские порядки, казавшиеся ей двусмысленными и фарисейскими, и отношения между коллегами, а последнее время она даже находила какое-то мрачное удовольствие в том, чтобы ввязаться в очередную битву.

Он вдруг подумал: а сам-то он счастлив? И был весьма удивлен, осознав, что ни разу в жизни по-настоящему об этом не задумывался. Он был влюблен в свою жену, гордился успехами детей, с головой уходил в работу; если это нельзя назвать счастьем, то в чем тогда смысл жизни? Что может быть выше этого? И что толку в бесплодных размышлениях о том, счастлив ты или нет? По роду службы ему чуть ли не каждый день приходилось сталкиваться с людьми, которые искренне верили в то, что, только преступив закон – будь то кража, подлог, вымогательство, убийство или даже похищение с целью получения выкупа, – можно обрести счастье, этот магический эликсир, который раз и навсегда излечит их исстрадавшиеся души. Но выходило так, что, наблюдая за последствиями, к которым приводили подобного рода убеждения, Брунетти понимал, что таким путем можно прийти лишь к полному крушению иллюзий, потеряв даже крохи того, что имел, подчас и не замечая этого.

Паола часто жаловалась, что никто из ее сослуживцев не слышит ее, что на самом деле можно по пальцам пересчитать людей, способных внимательно тебя выслушать, а тем более понять и посочувствовать. Брунетти всегда считал, что относится ко второй категории, но теперь он все чаще и чаще задавал себе вопрос: а был ли он всегда по-настоящему к ней внимателен? Когда она пускалась в бесконечные рассуждения об ужасающей безграмотности нынешней молодежи и потрясающем цинизме ее коллег, пекущихся только о собственных интересах, понимал ли он ее боль, ее разочарование, был ли достаточно чуток? Но в ту же минуту иная мысль закралась ему в голову: а она-то, она его слушала, когда он жаловался ей на невежество вице-квесторе Патты, на некомпетентность, с которой ему ежедневно приходилось сталкиваться по долгу службы? Однако, несмотря ни на что, он ни секунды не сомневался в том, что последствия подобной некомпетентности были куда более серьезными по сравнению с бедами какого-нибудь незадачливого студента, который не знал, кто написал «I Promessi Sposi» [22] и понятия не имел о том, кто такой Аристотель.

Ему вдруг стало тошно. Хватит, в конце концов, толочь воду в ступе, ни к чему хорошему это не приведет. Он рывком поднялся со стула и опять подошел к окну. Катер Бонсуана уже стоял на своем прежнем месте, хотя самого офицера нигде не было видно. Брунетти прекрасно понимал, что своим отказом написать положительную характеристику лейтенанту Скарпе он поставил товарища под удар, лишив его всякой надежды на повышение. Но его убежденность в том, что Скарпа предал доверившегося ему свидетеля, в результате чего последний был убит, не позволяла ему находиться в одной комнате с этим человеком, не говоря уж о том, чтобы писать ему положительные характеристики. Ему было искренне жаль, что крайним в этой ситуации оказался именно Бонсуан, но он был не в состоянии что-либо изменить.

Мрачные мысли о Паоле снова охватили его, но он усилием воли отогнал их и отошел от окна. Спустился вниз, в приемную синьорины Элеттры.

– Синьорина, думаю, настало время взглянуть на дело Лоренцони с другой стороны.

– Значит, все-таки это он? – спросила она, поднимая глаза от клавиатуры.

– Думаю, да, но прежде надо дождаться, что скажет Вьянелло. Я отправил его к дантисту, чтобы сверить рентгеновские снимки.

– Бедная мать, – вздохнула синьорина. – Интересно, она верующая?

– А что?

– Вера в Бога помогает справляться с горем; особенно если умирает кто-то из близких.

– А вы верующая? – спросил Брунетти.

– Per carita, [23] – ответила она, сопровождая свои слова энергичным жестом, – в последний раз я была в церкви на конфирмации. Родители были бы очень огорчены, если бы я не пошла, но вы не поверите, насколько это было трудно. То же самое испытывали все мои друзья. Так что с тех пор я в церковь ни ногой.

– Но тогда почему вы утверждаете, что вера помогает?

– Потому что так оно и есть, – искренне ответила она, – тот факт, что я сама неверующая, вовсе не означает, что и другие такие же. Было бы неразумно это отрицать.

А ведь ее никак нельзя назвать неразумной, подумал Брунетти.

– Так как насчет Лоренцони? – спросил Брунетти.

И, прежде чем она успела что-то сказать, уточнил: – Меня вовсе не интересуют их религиозные убеждения. Мне хотелось бы узнать о них как можно больше: личная жизнь, коммерческая деятельность, недвижимость, круг друзей, имя их адвоката…

– Думаю, большую часть из того, что вы перечислили, можно узнать из «Il Gazzettino». Но я могу еще раз заглянуть в их досье.

– А вы можете сделать это, не оставляя отпечатков пальцев, как в прошлый раз? – Брунетти и сам не понимал, почему ему так не хочется, чтобы кто-нибудь узнал, что он сует нос в дела Лоренцони.

– Комар носа не подточит, – весело отозвалась она. В ее голосе даже прозвучало что-то похожее на гордость. Она кивнула в сторону компьютера, стоявшего у нее на столе.

– С помощью этой штуки? – спросил Брунетти.

Она гордо улыбнулась.

– Вся информация хранится там.

– Какая, например?

– Например, не было ли у кого-либо из них неприятностей с полицией… Ну, то есть с нами.

«С нами». Интересно, насколько неосознанно у нее это вырвалось?

– Полагаю, это наилучший способ, – сказал Брунетти, – признаться, я сам как-то об этом не подумал.

– Оно и понятно, – кивнула она, – это из-за его титула, да? – Приподняв бровь, она лукаво улыбнулась краешком рта.

Брунетти, в глубине души сознавая, что она права, решительно покачал головой:

– Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из членов их семейства был в чем-то замешан. Исключая похищение, разумеется. Может быть, вам что-то известно?

– Только то, что иногда несдержанность Маурицио слишком дорого ему обходится.