Семен Герасимов, постаревший и поседевший, устал. Война исказила его черты, сделала седыми не только волосы, а даже чувства и мысли. Бабы уж не манили его. В первый раз он оторвался от ужаса и суеты боев и задумался мирной мыслью о том, что станет после войны.

— Страстная седмица, потом Пасха, — прошептал он, улыбаясь.

Он сидел, не думая, а мечтая. Многое ему напоминали эти места, очень многое. Он вспомнил отца, братанов, шумные деревенские ватаги, сивых стариков, в которых было все, кроме мудрости. «Какими медведями мы тогда жили…» Ему было хорошо мечтать о том, как заживут. Снесут леса, вырастят удивительные деревья, станут работать и думать вместе — рай!

Но в то же самое время какой-то уголочек мозга нашептывал Семену Герасимову, что выйди сюда мужик-охотник, он не промахнется. Что он, Семен, командир отряда, рабочий, коммунист, большая хорошая мишень, ляжет тут навсегда. «Уйди, уйди», — жужжало опасение, но все Герасимовы были упрямы.

— Ан не уйду, стану сидеть, — сказал лесу командир.

Петр Герасимов в конце концов выстрелил.

И Семен Герасимов, подброшенный предсмертной судорогой, сделал в воздухе коленце и лег.

Но отряды красных не ушли отсюда. Наоборот, даже остервенели, перестали брать пленных. И Петру один был выход: уходить в город, под защиту к старшему братану. Ох, не дай Бог, красный фельдшер вскроет кожаного и вынет из груди пульку, личную, потому что в пулелейке был особенный знак Петра, который показывал, что на охоте зверя (сохатого, медведя, забредшего сюда косматого оленя) убил именно он.

И вот теперь меченая пулька могла обернуться против него. И убить.

Уходить, уходить… Петр взял бердану в руку и рванул на юг.

5

Весна была свирепая. После ростепели снова холода и опять снег и даже метели.

Обмерзший, обтрепанный, страшный, он в пургу подходил к городу в середине мая. Оставалось последних верст двадцать, самых тяжелых, когда попался мужичок, чудо-чудное, наехал на легких розвальнях. Везла его бодрая маленькая лошадка, поседелая от инея.

Он спросил:

— Куда бредешь, человече?

Петр обернулся к нему, заросший, весьма страховидный. Но мужичок его не испугался.

— Замерзаю, — сказал Петр. — Подвези до города.

— Там красные.

— Все одно, подвези.

— Много вас здесь бродит, — сказал холодно ездок. — А что дашь мне?

— Нечего мне давать, — сказал Петр. — Спаси мою христианскую душу.

А сам подумал: «Брошусь на него — не справлюсь, ослаб. Жаль, что все пульки по дороге израсходовал».

— Ты, паря, на меня зверем не гляди, — сказал мужичок. — Мы тут ученые, у меня, вишь, топор. Вот он. А ежели отдашь мне бердану — все одно, я вижу, зарядов у тебя нету — тогда подвезу.

— А кто в городе? — спросил Петр, вдруг заинтересовавшись этим, так как забрезжило спасение.

— Тебе не все одно, коли не дойдешь, а сдохнешь?

— У меня больше ружей нет.

— А на хрен тебе в городе бердана? — возразил сердито мужик. — Кого там стрелять будешь? Ворон? А я бердану люблю за тяжелую пулю, ею медведей валить хорошо. Давай, садись, попонкой я тебя прикрою, хлебца дам. С головой укрою, чтобы не вязались.

И не обманул, доставил, а сам увез в деревню отличное ружье.

Петр вылез на окраине и спрятался в сарай, где нашел сено. Он зарылся в него и так ждал ночь. А в темноте, по рассказам младшего, «двухголового», он таки пришел к дому брата. Постучал и ввалился, страшный, обмороженный. Он перепугал вдову. Но мать тотчас узнала его. Он спросил о Семене, и женщины залились в три ручья. К удивлению Петра, «двухголовый» тоже был в городе. И теперь он сидел и очень умно посматривал. Даже предлагал помощь. Оказалось, что он продал кузню и все хозяйство, но не за деньги, взял мясом, салом, медом. Этим и жили. И выходило, что жена старшого овдовела, что у нее девочка, Маша, что им нужно помогать. Так что мужик в доме, то есть Петр, очень даже кстати.

Петр долго болел и встал месяца через два, слабым. Потому и занялся вначале легкой работой, по жести, починял ведра, чайники и прочее. Потом ушел работать в железнодорожные мастерские. Но был он молчаливым. У него оставалось только желание выжить самому, да еще помочь вдове и матери, брату. Но главное — себе. Раньше в Петре такого не было, но после похода налегке по тайге в холодную снежную весну он себя жалел.

Вскоре Петр научился делать зажигалки из ружейных патронов, делал и кастрюли, громыхая в своей мастерской — дощатом сарайчике. О том, что произошло в тайге, Петр не любил вспоминать. Конечно, ежели б он узнал, что стал убийцей своего брата, это сожгло бы его. Спасительно незнание! Он перестроил дом братана, прирубил еще сруб. И так, почти незаметно для себя, года через два сошелся с вдовой брата Натальей. Дело житейское, их никто не осудил. У них родились дочь и сын, давшие начало второй ветви Герасимовых (насмерть перессорившейся с первой).

В революцию, при НЭПе, в чертоломе житейских отношений, им пригодилась голова младшего брата. Петр работал зажигалки — тот выгодно сбывал их. Или затевал какие-то аферы. Подрастая и матерея, «двухголовый» девушками не интересовался, а все деньгами. Петр недоумевал, а мать твердила, что понятно, время тяжелое, оно воспитало. Был объявлен НЭП, и «двухголовый» стал купцом, завел торговлю «Бакалея». Тут НЭП кончился, и «двухголовый» ускользнул в Америку. По слухам, он стал миллионером. Но за брата-революционера их не тревожили, жене Петра даже помогали.

Тут подросла дочка брата (Петр уважительно звал ее Марь Семенна), девица остроглазая, умная, резкая. В школе она училась блистательно, особенно по математике, соображая быстро, ясно, характер вот только тяжелый. Она пошла на рабфак, чтобы стать инженером. Но тут начал строиться завод.

И что же! Марья Семеновна ушла на стройку. Там, возясь сначала в котловане, потом в цехах, училась вечерами и стала инженером, кончила институт, а в тридцать пять лет стала директором завода! Во! Она достраивала завод, она выписывала машины и говорила, что хватит семье Герасимовых работать простую железную работу, теперь рабочий человек — все, и Герасимовы должны идти шире.

И в самом деле, когда сын Петра, сводный брат Марьи Семеновны, проявил способности к рисованию, а желал идти работать слесарем (и отец хотел того же), Марья Семеновна шумела и требовала, она настояла на художественном техникуме, давала сводному брату деньги. Он и стал художником, работящим, хорошим, и это не принесло добра.

Еще были одни Герасимовы: сестра Семена вышла замуж за шалопута, таежного бродягу Шагина, который, как и полагалось, погиб в тайге. Но пока был жив, вечно были какие-то дела с золотом (сдавал его в Торгсин, дарил Марье Семеновне камушки. Спичечной коробки этих камушков могло хватить на год скромной жизни). Опасные дела для того, кто ищет их и сдает в скупку, вот и Шагин где-то попался. Приехал, по вызову Марьи Семеновны, его сын, угрюмый мальчишка. Марья Семеновна старалась, чтобы он тоже не стал рабочим, хотя его и тянуло к железу, как магнитом. Он стал топографом. Марья Семеновна на этом стояла мертво, твердо. Такую она вела линию. Чтобы семья разошлась шире, поднялась высоко.

И вроде бы получалось. Сама директор, брат — художник весьма на слуху, старший сын пошел в науку — по металлу. Только вот Семен был дурак дураком, вкалывал на заводе, где она была директором. Ее подводил. Семья Герасимовых постепенно разрослась — работой — в стороны, разошлась, и казалось, все дальше будет расходиться и расходиться. Во всяком случае, Марья Семеновна надеялась на это. И частенько шумела, что вот, гнали всех Герасимовых к железу, а они и другое могут делать, все на свете, вот так. Но погиб брат, а если бы не был художник, то уцелел бы.

Началась вторая мировая война… Взяли Ивана и как-то сразу убили его. Погиб и отчим, а там и сама Марья Семеновна пошла воевать. Бросила директорство на опытного человека и ушла в командиры дивизиона тяжелых орудий. Чем не удивила никого. Она и пистолет носила с собой и однажды двух грабителей пришибла из него. Впрочем, это другое время было, еще довоенное. «Сильная баба», — говорили все.