Газеты приходят к нам с опозданием, но радио мы слушаем ежедневно. Всё торжественнее звучит голос Юрия Левитана, всё чаще салютует Москва в честь освобождённых городов. Два салюта в день! Три салюта! Советская армия идёт на Запад, освобождая огромные наши просторы, и теперь уже никакие силы не остановят её победного продвижения. Красные флажки на артековской карте приближаются к родным городам наших детей… А пионеры-то стали совсем взрослыми. В Артек приходят первые повестки из райвоенкомата нашего районного центра — села Смоленского. В Военные училища уехали Алёша Култыгаев, Вася Макеев, Саша Илица, Вася Заболоцкий; Валя Трошина отправилась в Омск на курсы радистов. В Бийск, в ремесленное училище были отправлены уже бывшие «мои» Ваня Заводчиков, Игорь Сталевский, Володя Николаев, Яша Олесюк, Тадеуш Граляк. Володя Аас, Натан Остроленко, Беня Некрашиус, Гунар Мурашко, Алёша Диброва, Володя Катков достигли мобилизационного возраста. Они ездят в Смоленское на военную подготовку. Скоро мы простимся с ними. И через год, уже после Победы, в один прекрасный день в дверь моего кабинета в ЦК ЛКСМЭ, где я недолго работала секретарём по школам, решительно постучав, парадной походкой войдёт красивый широкоплечий офицер, перехлёстнутый ремнями, козырнёт и скажет: «Здравия желаю!», и сердце моё подпрыгнет от радости: Владимир Аас вернулся! Только по этой запомнившейся реакции радости я могу судить теперь о страхе за них, наших питомцев, ушедших, пустьне сразу в самое пекло войны, пусть сначала в военные училища, — но всё же на войну. А тогда… Ну что ж, тогда у нас никто не проливал слёз, девочки вышивали носовые платки и дарили свои, на тонкой фотобумаге военного времени, фотографии на память, просили писать. Мы, вожатые, тоже просили писать. Об остальном молчали — мы каждый день напутствовали их, уходящих на лесозаготовки, на работу в колхоз, в школу и на конный двор: работайте и учитесь хорошенько, это надо для фронта… Говорить им — воюйте хорошенько? Они знали это не хуже нас. Знали с первого дня войны. Знали все — большие и маленькие, мальчики и девочки.
Я читаю и перечитываю дневник Ланды. На первой страничке почерк еще детский, на последней — уже устоявшийся. Повзрослела. Запись, сделанная ею 9 июля 1941: «…Утром нас взвешивали, я вешу 52,3 килограмма, рост — 159 сантиметров. Потом мы составили пакт о мире между собой. Пошли к Нине, чтобы она утвердила его. Нина была ужасно довольна, что мы составили этот пакт, и поставила внизу свое имя…» Не могу скрыть и умолчать — трогательно теперь, сорок лет спустя, читать все, что они тогда писали обо мне. Про этот «пакт о мире» забылось как-то. Хорошо, что я тогда отнеслась серьезно, педагогично, что была довольна. Но теперь, сорок лет спустя, этот детский «пакт» вырос в глобальную проблему. Вот сейчас, в июне 1982 года, миловидная женщина, премьер Великобритании Маргарет Тэтчер посылает на смерть в далекий Атлантический океан молоденьких английских летчиков, матросов, солдат — одногодков наших тогдашних мальчишек. Мы еще не знаем, чем все кончится, но разум отказывается верить тому, что женщина эта в годы войны была ребёнком и должна бы помнить бомбардировки Лондона. Наши мальчишки уходили на фронт, чтобы отстоять свою Родину, Тэтчер отправляет своих далеко от Англии, чтобы отобрать чужие острова. И вот несколько дней назад в одно солнечное утро звонит Ланда из Тарту и говорит, что вместе с Тартуским отделением комитета защитников мира пишет письмо в ООН с требованием прекратить кровопролитие. Такое было удивительное совпадение: я как раз читала ее дневник — строки о «пакте».
… И снова дневник: четверг, 14 августа 1941 года: «Ох, хотела бы я пойти на фронт и бить немцев. Гитлера я сожгла бы как колдуна и утопила бы как бешеную собаку…»
Нет, Ланда в ее 15 лет отнюдь не была пацифисткой. Она прекрасно понимала — мир даже в такой крохотной клеточке Родины, как пионерский отряд — это тоже сплоченность против врага.
Воскресенье, 17 августа: «…Мне снилось, будто я была дома, и Лайне и Аста были у нас. Я раздавала подарки, на стене висела картина с Аю-Дагом. Сестра Ииди стала рассказывать всем, что я вот тут, у Аю-Дага, в Артеке была, но прозвучал горн, и я проснулась далеко от дома и от Аю-Дага…»
Они чувствовали и понимали с июня 1941 года всю, повторяю и подчеркиваю — в с ю меру гражданской ответственности. И когда в 1944 году, ярким алтайским летом мы каждый день радовались за наших молдаван и украинцев, заливавшихся слезами от счастья, услышав в числе освобожденных городов и сел и и свои родные, мы понимали — скоро, очень скоро настанет и наш черед плакать от счастья. И еще понимали наши комсомольцы: в Эстонии их ждет огромная работа восстановления.
В Москве, где временно находилось эстонское правительство, нас помнили. Однажды по командировке ЦК ЛКСМЭ приехала к нам Линда Мыттус-Леббин — посмотреть, как мы живём, какие мы. Уехала довольная, на прощание сказала:
— Два десятка почти готовых комсомольских работников! Это здорово. Скоро мы заберём старших от вас…
Что-то дрогнуло во мне в этот миг, радостное и грустное вместе. Всё-таки мы очень сроднились. И как было не сродниться? Чего только не было за эти годы! Заболела я как-то чем-то очень серьёзным. Несколько суток была без сознания. Когда выплыла из небытия, открыла глаза, увидела у постели Ланду. Она смотрела на меня внимательно, испуганно, обрадованно и сразу спросила:
— Что будешь есть? Скорее говори, сейчас не до диеты — ты так долго ничего не ела, это опасно, я любой ценой достану тебе всё, что захочешь!
В комнате стоял запах печёной картошки. И к ней мне захотелось луку. Ланда умчалась в Белокуриху со своими шерстяными носками, принесла в обмен на них несколько упругих луковиц. С них и началось моё выздоровление. Потом я узнала — сколько суток я была без сознания, столько суток от моей постели не отходила и не засыпала Ланда, бросив и забыв всё. И теперь, сорок лет спустя, Ланда греет меня своей заботой, прощая мне и невнимание, и невыполнение её организационных поручений — чего никак не прощает другим. И как же любят её все, кто знает и понимает.
… Наступил этот день — приехала за нашими старшими инструктор ЦК ЛКСМЭ Лейли Ыунапуу. Мы проводили ребят торжественно. Со склада была им выдана новая артековская форма самых больших размеров, девочкам Ланда сшила юбки и клетчатые жакеты. Был торжественный обед, сразу за ним — отъезд в Бийск. Ланда, Салме, Аста, Ада, Этель, Харри, Виктор Кескюла усаживаются на телеги — ехать до Бийска, потом до Ленинграда. Из писем известно, что они под Ленинградом, в Пушкине на комсомольских курсах встретятся с Лайне, уехавшей чуть раньше к отыскавшей её эвакуированной маме. Со всей возможной щедростью Артек в последний раз снабжает их провиантом на всю долгую дорогу. Ребята возбуждены, радуются отъезду и тут же плачут: предстоит расставание всерьёз. Надолго, для некоторых — навсегда. Мы выдаём им их единственный документ. Три отметки в документе — 15 июня 1941 выехал из Таллинна в Артек — за подписью Оскара Шера, и ещё: 19.06.41 прибыл в Артек, 24.07.45 выбыл из Артека.
Долгое трудное прощание. Телега тронулась медленно, я пошла провожать, выехали за околицу Белокурихи в пыльную степь, Ланда шла рядом, и, как мне сейчас кажется, да так, наверное, и было — мы всю дорогу молчали. «Им же по шестнадцать лет, а Ланде и побольше, — мысленно уговаривала я себя, — с Ландой не пропадут, я и сама никогда не пропадала с Ландой. Господи! Они такие юные, им только по шестнадцать лет, а некоторым ещё и нет, как же они доедут?!»
Потом в книжке Этель прочту: «Нам придется ехать самим, Нина остается». (О приехавшей за ними Лейли Ыунапуу они просто забыли!) Я оставалась, потому что оставались Тамара, Володя Николаев, Спец, Карл Хеллат и Лембит Рейдла. И еще потому, что надо было вскоре закрывать лагерь, отправлять имущество — посуду, одеяла, постельное белье, форменную одежду в Крым, в освобожденный Артек. Были еще разные причины. Мы, оставшиеся, уедем зимой, в пятидесятиградусный мороз. А пока жара, степная пыль и чувство глубокой тоски и тревоги. К счастью, предчувствия оказались напрасными, комсомольцы наши добрались до Ленинграда, закончили курсы в Пушкине, вернулись домой; все родственники были целы и невредимы. Но ведь тогда мы ничего этого не предполагали, и возвращение домой было для них первым самостоятельным шагом — шагом в неведомое…