Но что может случиться с ма — лучезарной, неунывающей, вечной победительницей жизни? Весь мир лежит у её ног, она всё может, даже то, чего не в состоянии очень большой человек! Всеобщая любимица, популярная в городе личность, жена всемогущего директора главного комбината?

Да и вообще! Женя встряхнулся, попробовал улыбнуться, но, похоже, у него это не очень-то вышло, потому что старик сказал:

— Полезай-ка на второй этаж, да вздремни, паренёк! В Москве-то еще намаешься!

Это оказался недурной выход. Женя лежал наверху, подложив под голову руки, прислушивался к разговору внизу: неплохо послушать, что говорят другие, как они думают — порой забавно, иногда чудно, во всяком случае, совсем непохоже на тебя, — а самому при этом молчать, оставляя за собой лишь право соглашаться или не соглашаться с говорящими.

Разговор внизу тёк шутливо, с усмешками, похихикивали по очереди и старик, и тётки, а Жене казалось, что его разыгрывают, что всё, о чем они говорят, вовсе не смешно и давно бы, кажется, надо перестать похихикивать, но у людей откуда-то неистощимые запасы юмора, и они уже не могут не смеяться, их заклинило. Однажды в книжных шкафах отца, еще маленьким, он разыскал альбом какого-то странного художника и с тех пор разглядывал его чуть не каждый день класса так до второго примерно. На картинах было много всякого нарисовано, не то, что у других художников — море и все, лицо человека — и только, фрукты лежат на блюде — вот и любуйся. А у этого всякие чудовища вылупляются из огромных яиц, летают драконы с человечьими головами, ходят по земле птицы с перепончатыми лапами и пожирают людей, а эти люди вместо того, чтобы плакать, — смеются. Таких чудовищ, объясняла ему Пат, нет на земле, их придумал художник для того, чтобы посмеяться над человеческими безобразиями и даже над некоторыми чувствами, например, страхом перед муками ада. Про ад и рай он уже знал, Пат всегда смеялась над этими выдумками и всегда поощряла интерес Жени к альбому художника, сложное имя которого он знал, еще не выучившись азбуке: Иероним Босх.

Бабуленция фыркала на эту книгу, крестилась в ее сторону, отнимала ее у Жени, называя гадостью этих страшных тварей на цветных картинках, па тоже не очень одобрял этой Жениной привязанности, говоря, что ребенку могут присниться дурные сны, и только Пат, смеясь, объясняла: книжку отнимать глупо, она вырабатывает иммунитет к библейским россказням, освобождает от страха и глупых мыслей о муках загробного царства.

— Она учит смеяться! — говорила Пат и сама смеялась грудным, успокаивающим смехом. Бабуленция умолкала, па отступался, а Женя со странным любопытством снова и снова разглядывал ужасные сцены, но что-то ему не было смешно.

Как и теперь.

— Так что же, девчата, — говорил внизу белый одуванчик, — выходит, хи-хи, вы на юге-то себя за инженерш выдаёте?

— Тю, дедушка! — отвечала Фая. — А какой же уважающий себя мужчина пригласит в ресторан повариху? Приходится уж подвирать!

— И не горите? А то вдруг на инженеров нарветесь!

— Мы секретностью закрываемся. Мол, тайна, да и всё.

— Да им всё равно, — сказала Зоя. — Не больно-то допытываются. Лишь бы полапаться. И все такое. Мужик, дедушка, нынче одинаковый пошёл! Как, например, рыбка сайра.

— А вы-то, селедушки, больно ли разные? — спросил старик.

— Да тоже не больно-то! — самокритично согласилась Фая. — Много ли человеку надо, вот ответьте! Мы вон с Зоей, чего греха таить, зарплатешку свою на жратву не тратим, всегда при еде. Одежонку не хуже других нажили. Телики, «грюндики» тоже приобрели. Мужиков заводить — внакладе будешь, обе пробовали. Муж ведь ныне не только зарплаты до дому не доносит, а ещё и за стол без бутылки не садится: это сколько ж можно, надорвёсся вся!

— Мужика ведь можно, — пояснила, хихикая, Зоя, — напрокат взять. Вроде велосипеда. Любой марки, вплоть до профессора, веришь ли, дедушка? Покаталась, сдай обратно, да надолго-то они на что?

— Выходит, — усмехнулся старик, — вы теперь вроде едете с выпасу.

— Ну можно и так, — опять согласилась Фая, — а можно по-другому. Две, допустим, эмансипированные современные женщины едут с заслуженного трудового отдыха.

Все трое похихикали.

— Ну, а почему в детском-то саду кашеварите? Не в ресторане, скажем? Квалификация не та? — дознавался дед.

— Не обижай, старичок, — сказала Фая, похоже, она заглавной все же была в этом дуэте, — мы повара высшего разряду и рестораны проутюжили, как собственное белье. Но ведь там шум-гам, всякие проверки. Кому охота срок разматывать?

— Да нам и хватает, мы не жадные, — пояснила Зоя.

— Ну! — подтвердила рыжая. — Тут же ребятишки. Не спорят, не орут. Да и много ли им надо? Ну и мы не акулы какие хищные. Совесть всё же имеем!

— В меру, значит? — уточнил дед.

— Без меры у нас воспитательницы! — сказала Зоя.

— Не все, конечно, но с пяток наберётся, — хихикнула Фая. — Поверишь ли, дедуля, чо делают? Ни в век не догадаешься! Устраивают в группе сквозняки. Глядишь, наутро другой-третий с температурой, дома сидят. А эти твари нам врут, что комплект полный, давай, мол, им еду на всех. Вот и воюй!

— Неужто такие крохоборки? — усмехнулся одуванчик.

— Не только! — объяснила, фыркнув, Зоя. — Группа сокращается, работы меньше.

— А я-то, старый, думал, в сады эти идут, кто малышей любит!

— Да что ты, дедуля, — умилилась Фая. — Кто их теперь любит? Я бы своего Петьку вот этими руками задушила!

— И свой есть? — крякнул дед.

— А куда же без их-то? Десять лет, такой оболтус, еле в следующий класс переволокла, хорошо, учительница жалостливая, да ведь их тоже за двойки-то жучат. Куда они денутся! Бабкам вот на месяц подкинули с Зоей. Пожить-то ведь и самим охота. Что же теперь, детишкам дорогим и жизнь посвящать прикажете?

— Прошла эта мода! — хохотнула Зоя. — Сами выпростаются. Если захотят.

— В общем, — засмеялся дед, — как щенков — в омут. Кто выплывает — тот жилец!

— Эх, дедушка, — не согласилась Фаина, — какие-то ветеринарные у вас сравнения!

Неожиданно Женя подумал, что эта Фая и его Пат одинаково рыжие. Вся разница только в оттенке. У этой волосы — как медная проволока, а оттого и вся она кажется вульгарной, а у ма рыжина какого-то благородного, притушенного цвета.

«Что за дикое сравнение?» — одернул он себя, но — нет, никуда не девалась, не исчезала эту дурацкая мысль.

Женя поднялся, спрыгнул с полки, выскочил из купе.

— Что это с ним? — спросила рыжая вслед, но он захлопнул дверь, ушёл юнец в конец коридора.

Минут через пять вышел ветеринар. Достал мундштук, вставил в него сигаретку, подошёл к Жене.

— Ну что, малец, — спросил он, прокашлявшись, — тошно тебе слушать бабью брехню?

Женя пожал плечами.

— Да нет, — ответил. Помолчав, прибавил: — Они хоть не врут. Честные.

Дед хмыкнул, подвигал бровями, чиркнул спичкой, затянулся. Времени подумать достаточно. Сказал:

— Я уже и сам так подумал. Да только больно дрянная эта их честность. — Помотал головой. — До чего женщины дошли! Пусть не все! Пусть их мало! А все равно — много!

Они молчали. Мимо проносились белые камни, неровная, ненарядная земля, не прикрытая зеленью и цветами, совсем как не прибранная красивыми словами настоящая правда.

Стало смеркаться.

Женя перевел взгляд на стену вагонного коридора и заметил расписание поезда. Поздно вечером они прибудут на станцию, где простоят целых полчаса. Неожиданно он подумал, что может совершенно спокойно освободиться от самой серьезной погони. Надо только дать ясную и выразительную телеграмму, вот и все. В лагерь и домой.

Он повеселел, приняв мудрое решение.

С вокзала ушёл последний поезд, от пирса отчалил последний пароход, и хотя еще три рейса должны были подняться в воздух с аэродрома, в списках пассажиров фамилия Жени не значилась.

Да он и не мог улететь самолетом — слишком большой риск.

— Ну, что будем делать? — спросил начальник лагеря. — Объявляем всесоюзный розыск?