XV век — время развития еретических, раннереформационных движений на Руси. Уже в конце XIV в. в Новгороде, а с XV в. и в Пскове получает развитие ересь стригольников, противников церковной иерархии и сторонников «простого строя раннехристианской церкви». В конце XV и начале XVI в. Русская земля была охвачена широким еретическим движением (получившим в научной литературе XVIII–XIX вв. крайне неточное и тенденциозное наименование «ереси жидовствующих»). Подлинные размеры и масштабы этого движения едва ли могут быть установлены с достаточной определенностью, однако противники ереси утверждали, что споры о вере проходили в то время повсеместно — «в домах, на путях и на торжищах», полемическая литература, связанная с ересью, охватывала очень значительный период — от 70-х гг. XV в. до 20-х гг. XVI в. Местом первоначального возникновения ереси были русские города-коммуны — Новгород (откуда и название движения, данное его современниками: «новоявившаяся новгородская ересь») и Псков; затем еретические споры перешли в Москву и другие города. Как и другие ранние реформационные движения, новгородско-московская ересь была реформационно-гуманистическим движением: она соединяла в себе черты незавершенной реформации с живым интересом к светской и даже к нехристианской культуре.[342]
Россия XV в. располагала некоторыми фрагментами античной и средневековой науки. Популярная среди переписчиков «Пчела» приводила высказывания Аристотеля, Демокрита и других философов; в рукописных сборниках переписывалась теория Гиппократа — Галена о четырех стихиях, рассуждение Александра из Афродиссии (комментатора Аристотеля) о развитии человеческого семени; переписывались также сочинения по космографии «О широте и долготе земли», «О стадиях и поприщах» и т. д.[343]
Новгородско-московская ересь ввела в культурный оборот XV–XVI вв. ряд новых памятников науки и светской письменности. «Лаодикийское послание», принадлежавшее перу одного из руководителей московских еретиков Федора Курицына, представляло собой философский (как мы увидим ниже) и вместе с тем грамматический трактат:[344] грамматические сведения «Лаодикийского послания» были весьма интересны и не стояли ни в какой зависимости от известного на Руси сочинения Константина Костеньчского. Интересовались еретики и историей — об этом свидетельствует список крупнейшего хронографического памятника того времени, «Еллинского летописца», сделанного еретиком Иваном Черным. Перечень книг, бывших в распоряжении новгородских еретиков (и составленный их врагом архиепископом Геннадием Новгородским),[345] говорит о большой широте интересов вольнодумцев. Среди книг, которыми пользовались еретики, были, например, «Менандр» — сборник изречений, извлеченных из комедий знаменитого афинского драматурга IV в. до н. э.; любопытно, что та же антология Менандра была напечатана в 1496 г. Альдом Мануцием.[346] «Логика», которую читали новгородские еретики, это, возможно, сборник, состоящий из сочинения по логике еврейского ученого XII — начала XIII в. Моисея Маймонида и философского трактата арабского ученого XI — начала XII в. Аль-Газали (в русской транскрипции — «Авиасафа»). Трактат Аль-Газали был направлен против материалистических учений Фараби и Ибн-Сины (Авиценны), однако взгляды материалистов пересказывались здесь так подробно, что на средневековом Западе этот трактат нередко рассматривался как своеобразная энциклопедия материализма.[347]
Идеи, противостоящие господствующей религиозной идеологии, возникали и у самих русских мыслителей XV в. Важнейшей особенностью новгородско-московской ереси были характерная для всех реформационных движений рационалистическая критика послебиблейского «предания» и стремление вернуться к источникам христианской мысли. Как и все реформаторы позднего средневековья, еретики отрицали институт монастырей и монашество, считая, что он противоречит Библии. С позиций рационализма критиковали еретики и догмат о троице: защитники этого догмата ссылались, между прочим, на иконные изображения троицы; еретики напоминали о том, что согласно богословским авторитетам троица «телесными очами незрима», и потому ее изображения на иконах абсурдны. Аналогичный характер имела критика культа «сотворенных вещей» (икон, креста и т. д.) у новгородских и отрицание монашества — у московских еретиков. Некоторые, наиболее радикальные представители ереси доходили, по-видимому, и до отрицания загробной жизни, т. е. воззрений почти атеистического характера.
Большой интерес для характеристики идеологии еретиков представляет «Лаодикийское послание» Федора Курицына — особенно если принять весьма вероятное предположение о его тесной связи с другим философско-грамматическим трактатом того времени — «Написанием о грамоте».[348] «Лаодикийское послание» начинается с декларативного заявления о «самовластии» души; в «Написании» автор говорит, что бог дал человеку при его создании «самовластна ума, путь откровения изящьству и невежествию», и далее объявляет воплощением «самовластия» грамоту (т. е. образованность, знание): «грамота есть самовластие». В «Лаодикийском послании» мы читаем: «наука преблаженна есть; сею приходим в страх божий — начало добродетели»; в «Написании» это же говорится о «грамоте»: «сим учением человек приходится в страх божий».[349]
Признаки постепенного освобождения от «верховного господства богословия во всех областях умственной деятельности» обнаруживаются в XV в. не только в выступлениях явных вольнодумцев. Черты эти можно обнаружить, например, в сочинении замечательного русского путешественника того времени Афанасия Никитина. Во время своего путешествия в Индию Никитин встречался с представителями многих вер; мусульманские власти в Индии не раз требовали от него перехода в «магометову веру». Никитин мужественно (иногда с риском для жизни и свободы) отвергал эти требования, но положение гонимого иноверца, живущего среди разных религий, не могло не оказать известного влияния на его взгляды. «Магометова вера еще годится», — записал Никитин по-тюркски в своем дневнике, рассказывая об успехах мусульманского султана, и тут же счел необходимым изложить свой взгляд на отношение между разными верами: «А правую веру бог ведает, а правая вера бога единаго знати, имя его призывати на всяком месте чисте чисту».[350] Признавая носителем «правой веры» всякого человека, соблюдающего единобожие и моральную чистоту, Никитин несомненно расходился с господствующей религиозной идеологией тогдашней Руси, требовавшей признания православия единственной «правой верой», но обнаруживал зато неожиданное (и, конечно, никакими влияниями не обусловленное) единомыслие с гуманистами итальянского Возрождения (ср. новеллу Д. Боккаччо о трех перстнях).[351]
Заслуживает внимания также идеология некоторых литературных памятников, сохранившихся в кирилло-белозерских сборниках, составленных выдающимся русским книгописцем конца XV в. Ефросином. Мы будем еще иметь случай поговорить об этом замечательном пропагандисте светской литературы, и в частности об одном из памятников, пользовавшимся его особым вниманием, — «Сказании о Соломоне и Китоврасе». Отметим пока один из вариантов «Соломона и Китовраса», известный только по рукописи Ефросина. В этом варианте читается совершенно неожиданный диалог между царем и захваченным в плен «борзым зверем». «Что есть узорочнее (прекраснее всего, — Я. Л.) во свете сем?» — спрашивает царь. «Всего есть лучши своя воля», — отвечает Китоврас. «Абие крянулся и все переломал и поскочил на свою волю», — заключает рассказчик.[352] А в недалеком соседстве от этого гимна «своей воле», в том же ефросиновском сборнике, помещен другой рассказ — о блаженных «рахманах», к которым приходил Александр Македонский. В рассказе этом (основанном на «Хронике» Амартола, но дополненном) также обнаруживается текст, не известный ни по каким другим памятникам. У счастливых рахманов нет «ни царя, ни купли, ни продажи, ни свару, ни боя, ни зависти, ни велможь, ни татбы, ни разбоя».[353] Перед нами, в сущности, та же тема «своей воли» — счастливого государства, где нет ни царей, ни вельмож, ни тех печально знакомых в XV в. явлений, которые, очевидно, в представлениях русских книжников были неразрывно связаны с властью царей и вельмож. Появление столь неожиданных идеалов в памятниках и письменности конца XV в. свидетельствовало о том, что русская общественная мысль того времени отличалась достаточной самостоятельностью и своеобразием.
342
О реформационном характере ереси см.: Лихачев Д. С. Новгород Великий. Очерк истории культуры Новгорода XI–XVII веков. Л., 1946, с. 88–89; Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI в. М., 1960, с. 167–251, 305–396; Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI в. М. — Л., 1960, с. 75–203. При определении характера учений еретиков исследователь имеет возможность опереться на некоторые сочинения, непосредственно вышедшие из их среды (напр., «Лаодикийское послание» — см. далее, с. 191), и на обильную противоеретическую литературу, современную ереси (памятники, возникшие после разгрома ереси, начиная с «Просветителя» Иосифа Волоцкого, являются весьма сомнительным источником). Хотя обвинение в иудаизме выдвигалось «обличителями» ереси еще до ее разгрома, но в то время оно соединялось с рядом других обвинений (стригольничество, арианство, «мессалианство» — богумильство и др.); развернутый и конкретный характер это обвинение получило лишь после разгрома; в полемических сочинениях, написанных до разгрома ереси, споры велись не с иудаизмом, а с рационалистическим свободомыслием.
343
Райнов Т. Н. Наука в России XI–XVII века. М. — Л., 1940, с. 223–232; Лурье Я. С. Литературная и культурно-просветительная деятельность Ефросина в конце XV в. — ТОДРЛ, т. 17. М. — Л., 1961, с. 143–149.
344
Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI веков. М. — Л., 1955, Приложение, № 7. «Лаодикийское послание» Федора Курицына было за последние годы предметом целого ряда исследований, появившихся на западе. Ср.: Fine J. V. A. Feodor Kuritsyn’s «Laodikijskoe poslanie» and the heresy of the Judaizers. — Speculum, Cambridge Mass., 1966, v. 41, p. 500–504; Freydank D. Der «Laodicienbrief» (Laodikijskoe poslanie). Ein Beitrag zur Interpretation eines altrussischen humanistischen Textes. — Zeitschrift für Slawistik, Berlin, 1966, Bd 11, S. 355–370; Kämpfer. Zur Interpretation des «Laodicenisches Sendschreibens». — Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, N. F., Bd 16, Jg. 1968, S. 66–69; Maier J. Zur jüdischen Hintergrund des sogenannten «Laodicenischen Sendschreibens». — Ibid., Bd 17, Jg. 1969, S. 161–169; Haney J. V. The Laodicean epistle: some possible sources. — Slavic review, vol. 30, 1971, N 4, p. 832–842; Lilienfeld F. v. (Лилиенфельд Ф.). 1) Das «Laodikijskoe poslanie» des großfürstlichen D’jaken Fedor Kuricyn. — Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, Bd 24, Jg. 1976, S. 1–22; 2) Иоанн Тритемий и Федор Курицын. — В кн.: Культурное наследие древней Руси. Истоки. Становление. Традиции. М., 1976, с. 116–123; 3) Die «Häresie» des Fedor Kuricyn. — Forschungen zur Osteuropäischen Geschichte, Bd 24, Wiesbaden, 1978, S. 39–64. Ср. также: Luria J. (Лурье Я. С.). 1) L’hérésie dite des judaïsants et ses sources historiques. — Revue des études slaves, t. 45, Paris, 1966, p. 49–67; 2) Zur Zusammenfassung des «Laodicenischen Sendschreiben». — Jahrbürcher für Geschichte Osteuropas, Bd 17, Jr. 1968, S. 66–69; 3) Нерешенные вопросы истории общественной мысли конца XV — начала XVI в. — В кн.: Древнерусское искусство (в печати).
345
Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения…, Приложение, № 16, с. 320.
346
Сперанский М. Н. Переводные сборники изречений в славяно-русской письменности. М., 1904, с. 396.
347
Ср.: Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI в., с. 185–187, 193–203; Лей Г. Очерк истории средневекового материализма. М., 1962, с. 129–143; Григорян С. Н. Из истории философии Средней Азии и Ирана VII–XII вв. М., 1960, с. 106–112.
348
Клибанов А. И. «Написание о грамоте». Опыт исследования просветительно-реформационного памятника конца XV — перв. пол. XVI в. — В кн.: Вопросы истории религии и атеизма, т. 3. М., 1956, с. 325–374.
349
Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения…, Приложение, № 7; Клибанов А. И. «Написание о грамоте», с. 375–379. А. И. Клибанов отметил, что при переработке «Написания о грамоте» заявления о грамоте как источнике «самовластия» были опущены и вместо них введено предостережение, что грамота может служить «безумным же и слабоумным и неистовым на горшую погибель и конечное искоренение».
350
Хожение за три моря Афанасия Никитина. Изд. 2-е. М. — Л., 1958, с. 27. Об Афанасии Никитине см далее, с. 204–208.
351
Д. Боккаччо, «Декамерон», день 1, новелла 3. Ср.: Клибанов А. И. У истоков русской гуманистической мысли. (Исторические традиции идеи равенства народов и вер). Статья вторая. — Вестник истории мировой культуры, 1958, № 2, с. 45–61.
352
Ср.: Luria J. Une légende inconnue de Salomon et Kitovras dans un manuscrit du XV-e siècle. — Revue des études slaves, t. 48, f. 1–4, Paris, 1964, p. 7–11. «Сказания о Соломоне и Китоврасе» см. далее, с. 220–221.
353
Ср.: Слово о рахманех и предивном их житии. — В кн.: Александрия. Роман об Александре Македонском по русской рукописи XV века. Изд. подгот. М. Н. Ботвинник, Я. С. Лурье, О. В. Творогов. М. — Л., 1965, с. 143.