XI

Иллюминатор, казалось, вот-вот накалится от лучей, быстро набиравших силу. Соблазн причалить к феерическому зрелищу был неодолим, оно притягивало магнитом. Гречко искоса посмотрел за борт, но тут же легонько отвел от себя выпуклый обод иллюминатора. Он поборол искушение, зажмурился, чтобы не залюбоваться космической зарей. Огромная полусфера Земли уже появилась из бездонного мрака и, плавно вращаясь, отсвечивала шелковистыми оттенками оранжево-голубой гаммы. Бортинженер попытался представить за кривизной радужной яркости незримую крупицу, родной дом с его антеннами. Над ними никогда не струятся неземные переливы красок. Там, за терминатором, над обжитой, но немыслимо далекой улицей, давным-давно уже сгустился завьюженный тягучий вечер. Вызвать воображением столичный уголок ему, увы, не удалось. Едва смежились веки, как ориентация в пространстве исчезла, и глаза пришлось раскрыть без промедления.

Слабо отторгнутый диск иллюминатора мячом скользнул бортинженеру под ноги, и свет перестал слепить. Уплывая прочь, Гречко хоть и мельком, но успел засечь на фоне восходящего солнца слабо различимые ступеньки. Все те же… Парадокс явления вновь уколол сознание наподобие занозы. Аксиома: потоки воздуха над Землей циркулируют мощно, беспрерывно. А космос неожиданно показал: атмосферный бассейн планеты сохраняет вместе с тем и некую постоянную «этажность», он хоть и малозаметно, но рассечен по горизонталям. Инертность неведомых полосок не могла не удивить. Любопытная странность: он, тридцать четвертый космонавт, отметил ее первым. Для себя, сверхпланово. Как знать, эти акварельные полоски, замеченные вечером, дня три назад, — не дадут ли они со временем основу для наиболее совершенных методов изучения стратосферы? Или перемен погоды?

— Жора, — подавил птичье перещелкиванье приборов басовитый баритон Губарева, — хорошо бы еще раз проверить «Каскад»… если найдешь время…

Голос доносился снизу. Гречко кивнул головой, не обернувшись. Они с Алексеем понимали друг друга с полуслова, даже молча. Бортинженера и командира экипажа станции «Салют-4» сдружало многое. Оба были ровесниками, оба тяжко перенесли в детстве фашистское нашествие, оба впервые обживали сообща и орбитальную станцию, и космос. Первый полет, фантастика!.. В последние годы они с головой уходили в совместные тренировки, в изучение множества премудростей. Теперь системы и приборы «Салюта» дружно и щедро трудятся у них почти на сотню научных направлений. Не шутка! Одоление космоса стало для обоих делом жизни, основой согласного общения. Губарев свои командирские тяготы нес достойно, черновой работы искал, а не чурался, и субординация в общем-то соблюдалась лишь в том, что на связь с ЦУПом[3] командир выходил первым.

Накануне они вместе сменили локальник, осилили первую ремонтную работу, и коммутатор снова заработал исправно и надежно.

Загадочный раздражитель дал о себе знать снова. Он па бередил подсознание невнятно, досадил по-комариному. Непривычное состояние породили отнюдь не атмосферные полоски. В память просилось пробиться нечто подспудное, не зримое — словесное. Для успокоения второй сигнальной системы Гречко проиграл мысленно календарный распорядок Шел девятнадцатый день полета, и январь на станции кончался вполне благополучно. Он и Леша вели работу на совесть, кое в чем опережая завтрашний, уже февральский график: с утра так и наметили. Обед поэтому прошел весело, на десерт устроили дегустацию, наконец-то распечатали цукаты! День выдался вообще относительно легкий и спокойный поначалу был забит всего лишь медэкспериментами. Они взаимно провели электрокардиографию. Как следует себя «продули», измерили легочную вентиляцию и выполнили пробы, функциональные, после вращенья в креслах. Ультразвуком уточнили плотность костной ткани, степень истощения голеней за время невесомости (неужто они и впрямь уже длительное время пребывают в космосе?!). В очередной раз «попили кровушки», произвели ее отбор для послеполетного анализа на Байконуре. Вспомнили при этом, как взлетали там в чудовищном тумане, и, несмотря на полночь, не различили даже при подъеме пламени. Утром еще пришлось крепко попотеть на велоэргометре, буквально семь потов спустили Впрочем, пот не стекал, а набухал на коже, — еще одно и непривычных ощущений, тягомотное противостояние человеку бездонной глухоты мироздания.

Вот — велоэргометр… Он стал вместе с ними пионером космоса. На других станциях такого не имелось. Презент от любимого КБ. Приспособляться к новинке пришлось непросто как и к невесомости. Даже в чем-то неспособней. Одно дело когда товарищ извивается вокруг тебя наподобие аквалангиста, и совсем иное, когда он же зависает в седле тренажера вниз головой и начинает накручивать педали. Знаешь — «потолка» не шлепнется, и все же… будто в цирке. Еще один сдвиг привычных представлений, неземное обитание.

Хотя, что такое велоэргометр по сравнению с «Филином» или ИТСК? Им, «Зенитам», техника вручила первым всевидящее зрение. Им даны глаза приборов, чьи взгляды проникают: один — в потемки ультрафиолета, в никому не зримую сферу рентгеновских лучей, а второй — во тьму инфракрасной области, тоже недоступной человеческому зрению. Первый прибор недаром и зовется «Филином», вместе с ИТСК они неизмеримо, в обе стороны, расширили естественный для людей, но, к великому сожалению, весьма малый отрезок светового восприятия.

«Филин» конструкторы вынесли наружу, он сидит на станции. А инфракрасный телескоп-спектрометр, этот самый ИТСК, он зависим от космонавта, им надо управлять, — он инженерно ближе. Харьковчане, золотые руки, разработали превосходный криостат; этот морозильник так охлаждает приемник излучений, что в сотни раз — в сотни! — повысилась чувствительность спектрометра.

Съемки в инфракрасной области для них, «Зенитов», особенно ответственны: начато изучение галактического вещества на уровне молекул. Открывается тайна той части материи, какую еще недавно ученые числили «слепой». А теперь вот удалось «запортретировать» Сатурн. Инфракрасный облик Луны для астрофизиков окажется наверняка не менее полезным. Но когда телескоп наставляется на родную Землю, невольно возникает особенное чувство. Про себя можно признаться, не смущаясь: чувство это трогательно, и душа невольно, как-то по-детски, расслабляется. Чуть-чуть…

Огромный глобус, по шестнадцать раз в сутки он возникает из мерцающей черноты быстропроходящей «ночи». Округлость Земли не вмещается ни в один иллюминатор. В обед, смакуя цукаты, одобряя их вязкую свежесть, они с Лешей наблюдали цветастый — обширный и все же ограниченный сектор земной поверхности — от БАМа до Персидского залива. Какое оно, в сущности, сиротливо-крохотное, это единственное пристанище, милый гагаринский шарик, раскрученный чудовищными силами в мертвящей бездонности пространства! Нет около него никаких неопознанных объектов, нет ни блюдец, ни тарелок, нет инопланетян (а хотелось бы их встретить!) — и тем более нет ни духа изгнания, ни шестикрылых серафимов. Нет и нет, одни разноприродные миры, непрестанно отдаляемые друг от друга гигантским и молниеносным расширением. И вот он, молчаливый, но зоркий ИТСК, сигналит им, «Зенитам», а через них и всему человечеству: берегите свою защитную оправу, в оболочке голубой планеты скопилось уже нестерпимо много серы, метана, разных окислов, — разве допустимо навзрывать еще в нее и стронция!?

Термо-яд… Неужели Земля от рук самого человека заполыхает, как и Солнце? И не погасит ее пламя даже тот предельный холод, какой навеки затаен меж звездами, — минус двести шестьдесят восемь градусов по Цельсию! И уже ничего не оживет на шарике…

Гречко вздохнул, переместился и пристегнулся ремнями у «Каскада». Ноги, словно маятник, отводило в сторону. После «Чибиса» с его усиленным кровенаполнением конечностей сохранялось ощущение, что икры и левая стопа все еще чужие.

Станцию медленно вращало, но работалось удобно. Исподволь снова напомнила о себе вторая сигнальная система. Беспричинной натяжки памяти оказалось достаточно для того, чтобы рассредоточилось внимание. Гречко посмотрел в сторону Губарева, словно ожидая, что Алексей объяснит ему назойливое в подсознании. Но командир капитально закрепился в кресле, готовясь к вечернему докладу. Он с головой ушел в таблицы, никакие рефлексы его не будоражили, Гречко пожалел, что оттолкнул от себя иллюминатор. Секунды две-три, пожалуй, можно было бы разрядиться, наблюдая восход. Теперь вот, наверное, все-таки и саднят его именно тот подавленный соблазн и глухое сожаление.