Шестое свидание

— Вот по данному вчера слову и обещанию, явившись к вам, я пригласил с собой и того почтенного спутника, который душеспасительною беседою облегчал страннический путь мой, и которого вы желали видеть.

— Весьма приятно как мне, также, надеюсь, и сим честнейшим моим посетителям, видеть обоих вас и слышать полезное опытное ваше слово. Вот и у меня: это — преподобный схимник, а это — благоговейный иерей. Итак, где два или три собраны во имя Иисуса Христа, там Он и Сам быть обещался; а нас теперь уже и пятеро во имя Его, то, конечно, и благодать Его тем щедрее на нас изольется!

Вчерашний рассказ спутника твоего, любезный брат, о пламенной приверженности твоей к св. Евангелию, очень замечателен и поучителен. Любопытно услышать, каким образом открылась тебе эта великая благочестия тайна?

— Любвеобильный Господь, хотящий всем спастися и в разум истины приити, открыл мне, по великой милости Своей, сие познание чудным образом, без всякого посредства человеческого. Пять лет я был профессором в Лицее, проходя путь жизни мрачными стезями разврата, увлекаясь суетною философиею по стезям мира, а не по Христе, и, может быть, совершенно погиб бы, если бы меня не поддерживало несколько то, что я жил вместе с благочестивою матерью моею и родною сестрою моею, внимательною девицею… Однажды, прогуливаясь по общественному бульвару, я встретился и познакомился с прекрасным молодым человеком, объявившем о себе, что он француз, аттестованный студент, недавно приехавший из Парижа и ищущий себе место гувернера. Превосходная его образованность очень мне понравилась, и я пригласил его к себе, как заезжего человека, и мы подружились. В продолжении двух месяцев он нередко посещал меня, и мы вместе иногда прогуливались, ветренничали, вместе выезжали в общества, разумеется, самые безнравственные. Наконец, он явился ко мне с приглашением в одно из вышесказанных обществ и, дабы скорее убедить меня, начал выхвалять особенную веселость и приятность того места, куда меня приглашал. Сказавши о сем несколько слов, вдруг начал просить меня выйти с ним из моего кабинета, в котором мы сидели, и усесться в гостиной. Это мне показалось странным, и я, сказавши, что уже не раз замечаю неохотность его быть в моем кабинете, спросил его: какая этому причина? И еще долее удержал его здесь и потому, что гостиная была подле комнаты матери и сестры моей, а потому тут разговаривать о пустой материи было бы неприлично. Он поддерживал свое желание разными увертками, наконец откровенно сказал мне следующее: «вот у тебя на этой полке между книгами поставлено Евангелие; я так уважаю эту книгу, что мне тяжело в присутствии оной разговаривать о наших рассеянных предметах. Вынеси, пожалуйста, ее отсюда, и тогда мы будем говорить свободно». Я по ветренности своей, улыбнувшись на сии его слова, взял с полки Евангелие, да и говорю: давно бы ты сказал это мне! И подавая ему в руки, промолвил: на вот сам положи его в ту комнату!.. Лишь только я коснулся до него Евангелием, он в тот же миг затрясся и исчез. Это меня так сильно поразило, что я от страха упал на пол без чувств. Услышавши стук, вбежали ко мне домашние и целых полчаса не могли привести меня в чувство. Наконец я, очувствовавшись, ощутил сильный страх, трепет, беспокойное волнение и совершенное онемение руки и ноги так, что я не мог двигать оными. Призванный врач определил болезнь названием паралича, вследствие какого-нибудь сильного потрясения или испуга. Целый год после этого случая, при аккуратном лечении от многих врачей, я лежал и не получал ни малейшего облегчения от болезни, которая впоследствии указала на необходимость выйти в отставку от ученой службы. Престарелая мать моя в сие время умерла, сестра расположилась посвятить себя монастырской жизни. Итак все это еще более отягчало мою болезнь. Одну только имел отраду в сие болезненное время — в чтении Евангелия, которое с начала моей болезни не выходило из рук моих, как залог чудного случая со мною.

Однажды неожиданно зашел ко мне незнакомый пустынник, ходящий для сбора на обитель. Он убедительно говорил мне, чтобы я не надеялся на одни только лекарства, которые без помощи Божией не сильны подать помощь, а просил бы Бога и прилежно о том молился, ибо молитва есть самое мощное средство к исцелению всех болезней и телесных и душевных. «Как же я могу в таком положении молиться, когда не в силах ни поклона положить, ни руки поднять для крестного знамения?» возразил я ему по своей рассеянности. Он сказал мне на сие: «хотя как-нибудь молись!» И далее не мог мне существенно объяснить, как молиться… По уходе сего посетителя я как бы невольно начал размышлять о молитве и о ее силе и действиях, припоминая богословские лекции, давно слышанные мною в заведении, когда еще я был студентом. Это очень отрадно занимало меня, возобновляло в памяти светлые религиозные познания, согревало душу мою, и тут же я начал чувствовать некоторое облегчение болезненных моих припадков. Так как беспрестанно находилось при мне Евангелие, то я по вере моей к нему, вследствие чуда, а также вспомнив, что все построение трактата о молитве я слышал на лекциях, основанных на текстах Евангельских, то и почел за самое лучшее учиться молитве и благочестию христианскому единственно в наставлениях Евангелия. Вчитавшись в оное, я почерпнул в нем, как в обильном источнике, полную систему спасительной жизни и истинной внутренней молитвы. С благоговением отметив все места и тексты по сему предмету, я с сего времени беспрестанно стараюсь изучить сии божественные постановления и посильно, хотя и с трудом, прилагать к практике. При таком моем занятии болезнь моя постепенно стала облегчаться и, наконец, как видите, я совершенно выздоровел. Оставшись одиноким, я в благодарность Богу за Его отеческие милости и исцеление и вразумление решился, по примеру сестры моей и влечению души, посвятить себя отшельнической жизни, дабы беспрепятственно воспринимать и усвоять столь сладостные глаголы живота вечного, указанные мне в слове Божием.

Вот в настоящее время я пробираюсь в уединенный скит при Соловецкой обители на Белом море, называемый Анзерским, о коем я достоверно слышал, как об удобнейшем месте для созерцательной жизни. Еще скажу вам: правда, хотя и утешает меня в сем моем путешествии святое Евангелие и обильно просвещает недозрелый ум мой, согревая и хладное сердце, но, с признанием бессилия моего, выражусь откровенно, что условия к исполнению дел благочестия и приобретению спасения, требующие совершенного самоотвержения, чрезвычайных подвигов, глубочайшего смиренномудрия, кои предписывает Евангелие, ужасают меня по высоте своей и по немощи и поврежденности моего сердца. Итак, стоя теперь среди отчаяния и надежды, не знаю, что со мной будет впредь!..

СХИМНИК. — При столь обязательном залоге особенной и чудной милости Божией и при научной образованности вашей непростительно не только впадать в уныние, но даже и тени сомнения о покровительстве Божием и помощи Его допускать в душу вашу! Знаете ли, что говорит о сем Богопросвещенный Златоуст? «Никто не должен унывать (поучает он) и представлять изветом, что заповеди Евангельские невозможны или неудобоисполнимы! Бог, предопределяя спасение человека, конечно, не с тем намерением предписал ему заповеди, чтобы неудобоисполнимостью оных сделать его преступником. Нет! Но чтобы святостью и благопотребностью оных облаженствовать нас, как в сей жизни, так и в вечности».

Конечно, регулярное и неуклонное исполнение предписаний Божиих для нашей природы представляется чрезвычайно трудным, следовательно и спасение неудободостигаемым: но то же слово Божие, которое законоположило заповеди, представляет в себе и средства не токмо к удобному исполнению оных, но даже и утешению при оном исполнении. Если это при первом взгляде и покрыто завесою тайны, то, конечно, для того, чтобы преимущественнее обратить упражняющегося ко смирению и удобнее приблизить к соединению с Богом чрез указание непосредственного к нему прибежища в молитве и прошении Его отеческой помощи. В этом-то и состоит тайна спасения, а не в надежде на собственное усилие.