Яковлев Лео

Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя)

К читателю

Название этой книги пришло ко мне более пяти лет тому назад, но писать ее я не собирался. Опубликовав два эссе, которые я, для пущей важности, назвал фрагментами этой не существовавшей тогда книги, я долго не мог представить себе содержание и контуры заявленной мною темы. Однако дав мне в начале 2005-го отсрочку, Всевышний осенью того же года буквально заставил меня взяться за перо. Противостоять Его воле я не мог и не хотел, и через два месяца рукопись была завершена.

Не мне судить, почему так случилось. Но, как говорил Рудольф Штайнер, «каждый с чувством полного права может быть вынужден сообщить и обнародовать то, к чему побуждает его способность суждения, его здоровое чутье правды и его чувства». Мне же остается только надеяться, что мир станет несколько чище от всего, что, как мне представляется, достаточно ясно сказано в этой книге.

Харьков. Февраль 2006 г.

Пролог

Каждому человеку, интересующемуся литературой несколько глубже, чем это предполагают школьные курсы, приходилось и приходится читать и выслушивать о Федоре Михайловиче Достоевском самые разнообразные мнения и характеристики. Достоевского «любят» и «не любят» и даже ненавидят, «понимают» и «не понимают», у него есть апологеты, доброжелатели, недоброжелатели и ниспровергатели. Наиболее строен и могуч хор апологетов этого писателя, относящихся к нему, как к святому, не совершившему в своей жизни ни одного безнравственного поступка, и воспринимающих любое, без какого-либо исключения, его слово как глубокомысленное откровение и пророчество. Среди апологетов особо следует выделить «великих писателей современности», хотя и забываемых иногда даже при жизни, но видевших себя «продолжателями литературного дела» своего кумира. Став Нобелевским лауреатом, или торжественно отказавшись от этой премии, такой какой-нибудь Жан-Поль выстраивает свою иерархию литературного величия, на вершине которой для него находится Достоевский, а себе отводит второе или третье место. И вдруг (мы с этим словом еще не раз столкнемся) к нему в руки попадает книга некоего В. Сирина «Mйprise», а в ней такая фраза: «Что-то уж слишком литературен этот наш разговор, смахивает на застеночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится «сударь», даже в квадрате: "сударь-с", — знакомый взволнованный говорок: "и уже непременно, непременно…", а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона». Жан-Поль в ужасе: ведь ниспровергая Достоевского, Сирин разрушит взлелеянную им иерархию, а если не будет «первого», то как же он, Жан-Поль, будет вторым или третьим? И, озверев от этой мысли, Жан-Поль «разносит» в прессе хороший роман, даже не дочитав его и не поняв в нем ни уха, ни рыла. А что бы с ним случилось, если бы он мог узнать, что Лев Толстой, когда ему рассказали, что Александр Потебня не любил Достоевского и Гоголя, заметил:

«— Достоевского — это я понимаю; надо сказать, что как художник он часто невозможен. Но почему Гоголя — не понимаю.

Он помолчал и добавил:

— Люблю таких независимых людей с собственным мнением».

Апологетов Достоевского вряд ли можно считать «независимыми людьми с собственным мнением», ибо они без конца повторяют одно и то же, ранее ими усвоенное.

Ниспровергатели, чьи голоса тонут в массовом славословии, не только имеют свои претензии к стилю, языку, сюжету, к уровню качества его текстов, считая весьма завышенной оценку его писательского дарования, но и высказывают серьезные замечания, касающиеся его нравственного облика и некоторых особенностей его личности. При этом иногда одни и те же ситуации получали у апологетов и ниспровергателей прямо противоположные оценки. Так, например, после появления романа-памфлета «Бесы» И. С. Тургенев говорил: «Выводить в романе всем известных лиц, окутывая, и, может быть, искажая их вымыслами собственной фантазии, это значит выдавать свое субъективное творчество за историю, лишая в то же время выведенных лиц возможности защищаться от нападок. Благодаря, главным образом, последнему обстоятельству я и считаю такие попытки недопустимыми для художника». Это замечание Тургенева апологеты-литературоведы квалифицировали как «литературно-эстетическое», хотя речь в нем, как видим, идет об элементарной подлости памфлетиста. Содержащийся в «Бесах» грязный пасквиль на Тургенева осуждал и Лев Толстой.

Целью этой книги является не ниспровержение Достоевского с его пьедестала, а лишь объяснение некоторых его поступков, высказываний и сомнительных ситуаций, в которых он оказывался, его психическим состоянием в различные периоды жизни. И тогда окажется, что многое из того, в чем апологеты искали глубокий смысл и на чем строились сложные «этические» теории, как и многое из того, что подвергалось резкой критике ниспровергателей, было по сути дела балансированием на грани безумия. Но безумие — не порок, и не всегда отражается на качестве творчества. «Безумный Эдгар», например, создал «Аннабель Ли», «Ворона» и «Улялюм» — вещи, которые нельзя назвать шедеврами мировой поэзии, потому что они находятся над всей этой мировой поэзией на недосягаемой высоте и недоступны объяснениям, толкованиям, подражаниям и переводам. Определенных вершин достиг в своем художественном творчестве и Федор Михайлович Достоевский.

Великий библиофил и хороший французский писатель Шарль Нодье когда-то написал: «Однажды некий спартанец с дурной репутацией высказал нечто весьма дельное, но эфор, чтобы эта мудрость не оказалась в памяти людей связанной с именем дурного человека, поручил огласить ее другому спартанцу. Эту традицию было бы полезно соблюсти и в литературных делах. Какое бы замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют, чтобы его покрыл мрак забвения, даже если по своим достоинствам оно не уступает "Илиаде"». Нодье пишет здесь о «двадцать пятом кадре» (хотя этого понятия в его времени еще не могло быть) — о непременном присутствии личности автора в любом, даже самом отвлеченном, художественном тексте, и, если эта личность безнравственная, злая или преступная, то его творение становится опасным. Здесь я позволю себе ненадолго отвлечься от литературы и обратиться к другому виду творчества — к музыке. Был такой незаурядный композитор Георгий Свиридов. Не Шопен, не Шуберт и не Лист, конечно, но некоторые его вещи, по мнению знатоков, находятся на грани гениальности, а мне они просто нравились. Мне казалось, что человек, написавший такую музыку, обладает большой и доброй душой. Возможно, я так и думал бы по сей день, если бы его «друзьям» и родственникам не пришла в голову идея посмертно опубликовать его, с позволения сказать, «мысли», и вместо большой и доброй души перед читателем его «потаенных» строк разверзлась зловонная бездна злобы, зависти и человеконенавистничества. Душа, оказывается, и не ночевала в теле сего композитора. Впрочем, может быть и была какая-то мелкая душонка. «Как мошонка у мышонка», — некогда говорил о таких душонках Дмитрий Кедрин. И мне стало жаль хорошей музыки, в которой я после этой публикации стал явственно ощущать зловоние, исходящее из этой самой, упомянутой выше, бездны.