— Эй, слышишь, жена: я так решил. И конец делу! — Хужа-Али даже сел от гнева.
— Подумаешь, он решил! Здесь твоя внучка, твои дочери, твой зять. А мы еще не решили.
— Ах, ты не решила?
— Нет.
— Эй, не смей повышать голос, пока я жив! Это я с тобой говорю...
— Пятьдесят лет не повышала голоса. Хватит! Надоели мне твои глупости. Спи, говорю...
— Ах, ты хочешь спать! Ну-ка, вставай сейчас же да упакуй свой сундук. — Не на шутку обозленный Хужа-Али вскочил и сдернул одеяло с жены.
— Ты что, с ума сошел?!
— Может быть. Вставай, а то смотри получишь ремнем по мягкому, как бывало.
— Ну, мягкого уже не осталось, — возразила бабушка Айбала. — Одни кости остались. Довел!
— Что, жалеешь?
— А еще бы: такого жениха упустила. Променяла сокола на ворона.
— Ах, значит, для тебя Али-Хужа, сокол, а я ворон? Да?
— Не каркай! Дай хоть вспомнить...
— Вспомнить? Что ты там вспоминаешь, старая? А ну-ка?!
— Самый сладкий час моей жизни, который потом снился всю жизнь... Как меня на лесной опушке целовал Али-Хужа.
— Что-о?! А ну-ка, повтори! Он целовал тебя?
— Да. Еще до тебя.
— Значит, его поцелуй тебе дороже, чем вся жизнь со мной?!
— Дороже...
— Ну, нет! Ты хочешь раздразнить, чтобы я сказал те же слова, какие сказал Хажи-Бекир. Не дождешься! Но я покажу этому цыпленку Али-Хуже, как целовать мою жену.
— А я тогда не была еще твоей женой.
— Ах ты, потаскуха беззубая!
— Не кричи, козлиная борода!
— Я тебе покажу козлиную бороду! Я тебе покажу!.. На этом крючке висел ремень, где он, где?
— Висел сорок лет назад.
— Вставай, собирайся!
— Можешь ехать, а я останусь, — сказала бабушка Айбала и натянула одеяло.
— Клянусь, не останешься! А-а, тебе хочется с Али-Хужой вспоминать лесную опушку? А? Ну нет, ты пойдешь со мной. В один ботинок обе ноги сунешь и пойдешь! — Хужа-Али схватил жену, чтобы поднять с постели, но сам упал.
— Эх, силенки у тебя не осталось, старый...
— Я тебе покажу «силенки»!
— Не надо. Давай уж сама встану, что ли... — И бабушка Айбала поднялась. — А твой зять «сельсовет», думаешь, отпустит?
— А я его и не спрошу.
— Ой, как холодно. И топить нечем. Клянусь, ты прав: лучше уехать туда, где теплее...
— Видишь, видишь! Я же это решил.
— Правильно решил. Я давно хотела пожить где-нибудь в другом месте... Ну, собираться так собираться... Укладывай вещи!
Бабушка Айбала засуетилась, вытащила старые деревянные сундуки с харбукскими замками. И Хужа-Али призадумался: почему она так проворно, будто давно этого жаждала, укладывает вещи? Уж не разыграла ли его старуха?! Нет, нельзя допустить, чтоб жена одурачила его!
— А как же нам быть со скотом? — спросил он.
— Продадим кому-нибудь или оставим дочери, — беззаботно отозвалась старуха.
— Поди, сакля-то без присмотра разрушится...
— Пусть рушится.
— Ах, тебе на все наплевать, лишь бы уехать! — вскричал Хужа-Али. — Нет, меня не проведешь! Я не брошу хозяйство. Потуши свет и ложись спать...
— Вагабай, вагарай! Что за человек, а?! — всплеснула руками бабушка Айбала. — Ты же позоришь свою папаху: у мужчины должно быть одно слово, а не десять!
— Я дал слово, я и взял обратно. Все! Вижу, как обрадовалась. Протянул собаке кость, так она норовит вместе с пальцами оторвать...
Бабушка Айбала нашла в сундуке платье, которое надевала лет пятьдесят назад: со звонящими нагрудными подвесками из серебряных монет. И не стерпев, надела его сейчас, выпрямилась, сказала улыбаясь:
— Погляди-ка!
— Хоть подвенечное надень, все равно ничего не изменится.
— А помнишь, как в этом платье я сводила с ума шубурумских парней?
— Да, это ты умела... Вертела талией, как лиса хвостом, строила глазки, груди выпячивала и будто ненароком проводила по ним рукой... Ох, и дурой была! Чего смеешься?
Бабушка Айбала улыбалась воспоминаниям.
— В этом платье, — сказала она негромко, — я была на опушке леса...
— Когда тебя целовал Али-Хужа? Да?!
Айбала кивнула.
— Да... Как он обвил меня своими лапами тогда... — Она фыркнула и даже закрылась рукавом.
— Эй, женщина! Еще одно слово — и придется для тебя копать могилу, — заорал, вскакивая, Хужа-Али. — Не желаю я видеть это проклятое платье!
И он так рванул подвески, что серебряные монеты, звеня, разлетелись по всей комнате.
— Уедем немедленно! — кричал старик. — А я-то думаю: отчего бы это хинкал у нас всегда вкуснее, если в гости пришел Али-Хужа? Ни дня не останусь в ауле, где этот собачий сын!
— Ты попробуй сказать ему в лицо.
— И попробую! А что, я боюсь его, что ли?! Собирайся!
— Нет уж, хватит играть...
— Да ты что? Забыла, кто с тобой разговаривает?
— Уезжай один... Погоди, я припомню тебе, как рвать мои воспоминания, — говорила бабушка Айбала, собирая рассыпавшиеся монеты.
— Ой, смотри: лопнет мое терпение! Нет, больше ты его не увидишь. Собирайся.
Хужа-Али стал сам запихивать вещи в сундук, в чемоданы. Вскоре стала помогать и бабушка Айбала; связали узлы... А там и рассвело, во дворе замычала корова.
Угрюмо оглядел свое добро Хужа-Али.
— Неужели вот это — все?!
— Что все?!
— Не знал, что мы так бедно жили! А ведь жизнь ушла...
— Только теперь заметил? — горько усмехнулась бабушка Айбала.
— И даже никакой мебели... Ну, что ж, пошли в сельсовет. Попросим хоть вьючную лошадь.
— Ты же не хотел обращаться к зятю.
— Не один мой зять — Советская власть. Там и еще найдутся достойные люди. Пошли!
— А я-то зачем пойду?
— Ты женщина. Немножко поплачь — и уступят. Мужчин теперь не ставят ни во что, а стоит женщине пустить слезу, так все сделают для нее... Хоть поздно, да я понял: нынче пришла женская власть. Пошли.
Они вышли, у ворот Хужа-Али замешкался: в сельсовет надо идти мимо сакли Али-Хужи...
— Пойдем отсюда, — сказал Хужа-Али и пошел в обратную сторону.
— Но сельсовет не там!
— Не твое дело, иди за мной, я лучше знаю, где сельсовет.
— Идет на запад, а ищет восход; вот всегда так с ним! — проворчала бабушка Айбала, но все же пошла за мужем.
Только спустились они на сельскую площадь, где раньше шубурумцы молотили досками зерно (забив сначала в доски кремни), а нынче играют свадьбы, как навстречу попался сам Али-Хужа: шел с киркой и мешком картофеля, что выкопал из-под снега неподалеку от родника. Хужа-Али отпрянул, будто встретил снежного барса.
— Уже встали? — удивился Али-Хужа.
— Что за вопрос! — сердито ответил Хужа-Али. — А иначе как бы мы оказались тут...
— Это правда. Но чего ты такой злой? Что стряслось с твоим мужем? — спросил Али-Хужа у старухи.
— Бежать собрался из аула.
— Не может быть?! — удивился Али-Хужа. — Поистине все перевернулось в этом мире... Да, да, чему ж теперь удивляться: я своими глазами видел, как без наседки выводят цыплят... Вот и ты, Хужа-Али, увидишь теперь.
— Уж ты не думаешь ли, что я ради твоих цыплят покидаю аул?
— А ради чего же?
— Из-за тебя, собачий сын!
— Ну, это уже серьезный разговор. Придется снять мешок... — И Али-Хужа положил мешок на камень у дороги. — А скажи, Хужа-Али, кирку тебе дать или на всякий случай оставить себе?
— Не смейся! Прочь с дороги! — отстранил его Хужа-Али и пошел дальше.
— Ты, Айбала, верно, напоила его ослиным молоком! — заметил Али-Хужа.
— Напомнила ему опушку леса, — шепнула, проходя, бабушка Айбала.
— Ха-ха-ха! Насыпала, значит, угольков за шиворот! — расхохотался Али-Хужа. — То-то у него трясется борода...
Этот смех был для Хужа-Али что острый нож; чуть не бегом подлетел он к своей старухе, схватил за руку и повлек за собой: так ведут козу на привязи. И тащил ее за руку до самого сельсовета. А тут остался на крыльце и приказал бабушке Айбале идти и выклянчить пару вьючных лошадей.