То, что мы обнаружили среди скал, похожих на зубцы, и бесплодных отрогов пустынных предгорий, позволяет предположить, что некогда здесь существовало государство — государство, которое мы не в состоянии себе представить. Прежний смысл существования этого мира стерт. Даже те из нас, кто заранее принял этот мир, не в силах это вспомнить…

Я тоже. Разве я помню?

Это случилось сразу после того, как мы покинули Город. Странное ощущение; что-то защищало нас — и вдруг исчезло. Казалось, фасетчатые глаза следят за нами из-за каждой стены — тут их множество, стен и оград, сложенных насухую. В очертаниях горного хребта или придорожного дерева порой угадывалось нечто совершенно иное: сложенное крыло, например, или свернутый спиралью хоботок.

Эльстат Фальтор ехал первым. Что-то творилось в его душе, в его сознании, и это полностью поглотило его. Возможно, он начал наносить на карту своего внутреннего мира дорожки, ведущие в Прошлое. Из-за этого он выглядел рассеянным и раздраженным, словно своим присутствием мы отрывали его от приватной беседы. Правда, если кто-нибудь из нас высказывал такое предположение, он гневно начинал отрицать. Пытаясь жить одновременно в двух мирах, он ехал впереди, мрачный и капризный, и словно не видел ничего. Его голова склонилась, словно отяжелела от дождя, кроваво-красная броня мерно вспыхивала и гасла, как маяк. Если он обезумел, то это безумие распространилось, подобно заразе, поразив всех ему подобных, едва те возродились. В конце концов они узнают, что путешествие, в которое они так жаждут отправиться, невозможно. Они примут эту истину, а вместе с ней и мир — таким, каков он есть.

Незримые странствия души…

Спускаясь с предгорий, мы натыкались на старые дороги, по обочинам которых выстроились слабеющие тисы и бесформенные каменные твари с глупыми мордами. Здесь не осталось почти ничего, чтобы вернуть плодородие истощенной почве. Это начало конца, когда Империя чахнет вместе с землями, которые занимает. На этой узкой полоске между горами и прибрежными отмелями теперь растет лишь гигантский болиголов, и среди его зарослей догнивают бренные останки Послеполуденной эпохи. Города из кровавого стекла погрузились на дно грязных холодных лагун. Древние Болотные города… Теперь среди их разрушенных башен ползают скрипучие черные ялики и баржи Заката — от пристани до пристани, пытаясь вдохнуть жизнь в холодеющее тело торговли. Из старых дорог не уцелела ни одна. Широкие оплавленные тракты Послеполуденной эпохи проваливаются и уступают место новым, вымощенным разрушенными плитами или известняковым булыжником, проложенным в дни Борринга… а под конец — овечьим тропам, стежкам и тесным выгонам.

Однако наиболее сохранные из этих дорог, осторожно петляя по кромке засоленных болот и горных массивов, пробиваются к Дуиринишу, этой унылой заставе королей прошлого, вратам Великой Бурой пустоши и древних городов Севера. По одной из таких дорог мы держали свой путь под покровительством бредового видения, именуемого Бенедиктом Посеманли.

То что-то выпрашивая, то требуя, без умолку бормоча на своем странном наречии, которое он, похоже, придумал сам, призрак — если это действительно призрак, — преследовал нас на протяжении ста миль, а то и больше. Время от времени он исчезал только для того, чтобы вернуться и с новыми силами взяться за свое. Теперь он покачивается над нами, словно обломок древесного ствола на волнах, потом прячется, как маленькая девочка, среди мясистых стеблей болиголова, бледных, словно выросших без солнца, и бормочет: «На Луне это походило на белые сады. Корм». Он не отвечает Эльстату Фальтору, которого уже понемногу выводит из терпения, мне тоже. Карлика он упорно избегает, словно смущенный его верностью: украдкой проскальзывает за стебли болиголова на краю прогалины, ухмыляется, пыхтит, пускает ветры и вполголоса извиняется. Если Гробец заговаривает с ним о «старых временах», он некоторое время слушает, потом в ужасе закатывает глаза и возмущенно размахивает своими неуклюжими ручищами.

Галена Хорнрака тем не менее он обхаживает с большим пылом, пытаясь завладеть его вниманием, подмигивая и присвистывая.

— Эй, дружище! — кричит он, возникая перед ним в воздухе, и начинает разыгрывать замысловатую пантомиму, изображая первооткрывателя неведомой страны: приставляет одну руку козырьком ко лбу, а другой указывает на северо-запад…

Фальтор не может относиться к этому представлению серьезно и утверждает, что существо просто не в своем уме — если можно считать существом то, чье существование весьма сомнительно. Однако после многократных повторений переживания призрака исподволь передались нам. Кажется, он чувствует крайнюю необходимость внушить нам нечто такое, что не мог ясно сформулировать.

Хорнрак верен себе. Он терпеть не может чувствовать себя дураком. Чем усерднее призрак домогается его, тем упорнее тот отводит глаза. Но по ночам, думая, что его никто не видит, он терпеливо следит за странным созданием сквозь огонь костра, и полузажившие шрамы на его щеках горят, как ритуальные клейма на лице доисторического охотника. Каждая неудачная попытка убить или схватить нашего непрошенного костя только разжигает его гнев. Когда Фей Гласе поет «Мы покинем нынче Вегис» и улыбается ему — порой это единственный способ человеческого общения, на который она решается, — этот мрачный наемник не улыбается в ответ. Тогда она тоже начинает капризничать и упрямиться.

Таким образом мы достигли Дуириниша и обошли его с запада, поскольку там нам делать нечего. Это великий город. Почти все его постройки появились накануне войн с Севером. Мы проезжали его в бледном сиянии рассвета, когда в ослепительных косых лучах солнца карликовые дубы Нижнего Лидейла кажутся нестерпимо белыми. Горький металлический запах висел в воздухе, и лошади становились беспокойными. Серые камни города, казалось, были погружены в глубокое раздумье. Можно было разглядеть маленькие строгие фигурки, глядящие на нас с парапетов и из навесных бойниц. Но мы не из тех, на кого люди Дуириниша станут тратить время. Вот уже пятьсот лет они охраняют свои рубежи. Что видят они теперь из своей твердыни, какие странные изменения и растекания реальности им открываются, когда они глядят на Север? Не берусь даже предполагать. Мы — те, кто находится по эту сторону границы — лишь отмечаем, что мир сильно меняется.

Пронизывающие морские ветры не оставляли нас в покое. Справа тянулась череда высоких утесов. Первоначально это был «фасад» известнякового рифа протяженностью в несколько сотен миль, но за долгое время царствования Послеполуденных культур он превратился в цепочку карьеров. Между ними то и дело возникают маленькие долины с крутыми склонами и крошащиеся, поросшие мхом утесы. На самом деле это край обширного плато. Оно уходит примерно на милю вглубь материка, прежде чем его похоронят под собой груды антрацитовых обломков и проклятые судьбой земли Великой Бурой пустоши. Повсюду, то вытекая из карстовых воронок и невидимых пещер, то исчезая в них, бегут грязные белесые ручьи, а деревья стали серыми и давно высохли.

Теперь мы двигались прочь от берега, перебираясь через липкие, безжизненные водоемы, что заполняются лишь во время прилива, а над нашими склоненными головами проплывали миражи… и уносились прочь. Это место вызывало ощущение, которое трудно назвать иначе, как «душевным подвывихом»… и которое усиливалось с каждым шагом.

Мы и представить не могли, что обнаружим в самое ближайшее время.

Вечером мы оставили побережье и развели костер среди полуразрушенных лабиринтов, где скалы из-за прослоек битума стали непрочными и легко уступали разрушительной силе времени. Но разжечь огонь оказалось нелегко. Пламя было бледным и почти не грело. Позже в темноте загремело эхо камнепада — казалось, кто-то играет в кегли в пустынном переулке. С верхних уступов бесконечным дождем падали крошечные светящиеся жучки. Всю ночь напролет ветер перетряхивал мотки мертвого плюща. Утром, когда морской туман рассеялся, вдали появились многочисленные насекомые, их отражения ясно виднелись на мокром песке прибрежной отмели. Прежде чем мы успели их опознать, они с тяжелым гудением умчались прочь. Все это, как я уже говорил, поначалу не выходило за рамки обычного — как, по большому счету, и мрачные колоннады, и галереи, словно созданные пришельцами из другого мира: очертания этих сооружений угадывались в стенах пустого карьера. Однако по мере того, как мы продвигались на север, местность становилась все более скудной и бесцветной. Она напоминала слизь, сквозь которую более или менее ясно проступали кости иного пейзажа.

— Мир разваливается на куски, — заметил Гален Хорнрак, и кто-то сухо ответил:

— Мир превращается во что-то другое.

Это снизошло на меня, как откровение: каждый из нас пережил за время этого путешествия на север некое опустошение — или обесцвечивание — своей личности… готовясь к будущему, которое мы не в состоянии описать. Вирикониум остался позади. Даже те из нас, кто возвратился туда, больше никогда его не видели. Город изменился, и в этом новом Городе нам уже нет места.

Можно сказать, мы забыли о своей цели — в том смысле, что она больше не занимала все наши мысли с утра до ночи. Мы существовали, чтобы брести сквозь дождь — горстка призраков с солью на губах, что ползут вдоль подножия бесконечной череды утесов, переговариваясь глухими замогильными голосами. Тот, кто ехал впереди, был сам себе знамя и знаменосец, осияннный славой Послеполуденной Эпохи, на огромном коне, в алых латах; хихикающий карлик в кожаной шляпе верхом на пони, замыкающий наше шествие, — не больше чем старым псом. А над нами, точно аэростат, плыл призрак древнего авиатора — неуклюжий, как умирающий кит, и докучливый, как хриплые крики чаек. Жалкие ничтожества, мы шли под голодными насмешливыми взглядами бакланов и кайр: убийца, обиженный и изуродованный; женщина, верящая, что заблудилась во времени… и я сам — вещь, что давно отжила свое, забрела куда-то и оказалась далеко от того места, которое ей надлежит занимать! Пейзаж тем не менее словно создан для нашего прихода. Время нашей подготовки — а может быть, просто передышки — приближается к концу…

— Если мы хотим найти твою деревню, скоро придется повернуть на восток, — терпеливо и настойчиво твердил Фальтор…

Фей Гласе, нахмурившись, глядела на него, как ребенок. Волосы прилипли к ее голове. Она держала в руке два фиолетовых цветка, которые пыталась вручить Хорнраку. Наемник отверг ее подношение, и теперь она не соглашалась ни с кем и ни с чем.

— Тот, кто не следит за чистотой, не сможет прочесть послание свыше, — объявила она с достоинством мятежницы. — Как мы сможем предотвратить злоупотребления?

Фальтору оставалось только пожать плечами.

Вскоре после этой переполки стало очевидно, что мы потеряли дорогу на Гленльюс. Берег стал узким, спуск к воде — крутым, утесы преграждали нам путь. Наше продвижение стало зависеть от приливов и отливов: теперь нам приходилось дважды в день искать себе убежище. Наконец мы воспользовались первой же возможностью подняться на утесы и повели лошадей в поводу вверх по осыпающемуся склону.

Это было время, когда кончается день и начинаются сумерки. Темнело. Из надвигающейся пелены морского тумана налетали брызги дождя вперемешку с крупными хлопьями мокрого снега. Унылая пустошь тянулась далеко вглубь материка — темный, вытоптанный и выщипанный овцами дерн, черный утёсник и согбенные кусты боярышника. Узкие расщелины уходили на север: казалось, кто-то рассек известняк до залегающих под ним метаморфических сланцев, оставив прорези под прямым углом к линии прибоя. То там, то здесь виднелись старые металлические мостики, построенные где попало. Над всем витал дух запустения. Мы провели ночь, сбившись у подножия разрушенной каменной стены, не зная, что впереди, примерно в миле отсюда, открывается вход в Железное ущелье, где нам предстоит оказаться в самом сердце странной войны, которую ведет под дикими знаменами сумасшедший принц. Ржавое железо скрипело на ветру.