— Тут люди, хотят вас видеть, — сказал мальчик.

И действительно, позади его невыразительной рожицы плавали другие лица — в углу, за пределами светового круга, очерченного свечой. Хорнрак вздрогнул и вцепился в окровавленное полотно.

— Даже не вздумайте, — прохрипел он.

Мальчик улыбнулся и коснулся его руки.

— Лучше вставайте, сударь.

Двойственный жест, двойственная улыбка… В них было сострадание — а может, презрение; чувство привязанности — а может, неловкость. Они ничего не знали друг о друге, несмотря на сотни подобных рассветов, несмотря на годы заскорузлых окровавленных простыней, бреда, горячей воды и игл, сшивающих раны. Сколько ран перевязал ему этот мальчик с измученным лицом и ловкими пальцами, не выдающими чувств? Сколько дней он провел наедине с запахом сухих гераней, с рю Сепиль, гудящей за ставнями, ожидая вести о смерти?

«Лучше вставайте».

— Ты будешь меня помнить?

Наемника трясло. Его рука нащупала тощее плечико.

— Будешь меня помнить? — повторил он и, не услышав ответа, спустил ноги с кровати.

— Иду, — бросил он, передернув плечами.

Они ждали в темном углу комнаты — молчаливые и внимательные, как мальчик, что промывал и перевязывал его раны, пока пламя свечи бледнело, а серый свет начинал сочиться из-под двери. Фей Гласе, сумасшедшая с Севера, со своим посланием… Эльстат Фальтор, Рожденный заново, лорд, обладающий огромной властью в Вирикониуме со времен войны Двух королев… А между ними — сутулый старик в плаще с капюшоном, который заглянул в щель в заплесневелом ставне и сухо произнес:

— Сегодня все похоже на рассыпанную головоломку. Но взгляните, как падают листья!

3

Рыболов-скопа над Вирикониумом

Гробец-карлик возвращался в Вирикониум — город не родной, но приемный, — до которого было уже рукой подать. После двух-трех дней пути брошенный раскоп, где он чудом не сгорел заживо, остался позади и к юго-востоку. По правую руку возвышался Монарский горный массив; пока его пики лишь темнели вдали, точно смутная угроза — подвесной ледяной фриз, который можно принять за гряду облаков. А где-то слева тянулась древняя мощеная дорога, что связывает Пастельный Город с его восточными колониями — Фолдичем, Кладичем и стоящим на побережье Лендалфутом — весьма оживленная. Последнее обстоятельство оказалось для карлика решающим при выборе пути. Он старательно избегал людных трактов и предпочитал старые овечьи тропы и зеленые стежки — просто из сентиментальности, а не от сознательного желания побыть в одиночестве. Некоторые из этих тропок он помнил с юности. Не совсем понимая, как такое возможно, он упрямо искал их — и находил среди выступов, уводящих непонятно куда, на пологих возвышенностях изрезанного оврагами известнякового нагорья, что окаймляло Монары. Здесь его преследовали бульканье кроншнепа и посвисты ветра в голубых стеблях молинии.

Время от времени карлик вспоминал своего недавнего спасителя. Старик снова исчез, пока он спал, оставив лишь воспоминание о сне, который был сном лишь наполовину и в котором слова «Луна» и «Вирикониум» повторялись многократно и с неприкрытой настойчивостью. Так говорят о ситуации, требующей немедленного вмешательства.

Карлик проснулся утром от голода, оставил свежую яму, хотя она выглядела многообещающе, и отправился искать старика: сначала — полный радостного любопытства, потом — с надеждой… и наконец, когда не смог найти ничего более существенного чем след на свежевскопанной земле, — криво усмехаясь и потешаясь над собственным безумием. Он неоднократно заявлял во всеуслышание, что карлику не положено быть философом. Все происходящее до крайности увлекало его. Он встречал испытания, не унывая, и научился выбираться из любых передряг, руководствуясь природным чутьем. Но когда все заканчивалось, оставались лишь воспоминания — образы, но не суждения. Впрочем, он и не пытался ничего себе объяснять.

Однако это ни в коем случае не означает, что любопытство умерло в нем. До Луны было не добраться, поэтому Гробец двинулся через нагорье на запад, к Вирикониуму.

В этом краю, среди извилистых лощин, ему предстояло стать свидетелем новых странных событий.

Эти узкие глубокие долины с сухим дном, прорезавшие плато — из-за них оно напоминало кусок засохшего серого сыра, — были сонными и необитаемыми. Переплетения терновника и ясеня, покрывающие их склоны, сделали их почти непроходимыми — разве что какой-нибудь тропке вдруг заблагорассудится покинуть травянистые пастбища и устремиться вдоль сухого речного русла, ныряя в бурно разросшиеся и чудом держащиеся на склонах живые изгороди и собачьим следом петляя среди замшелых развалин какой-нибудь давно заброшенной деревеньки. Над каждой долиной, охраняя ее покой, белеет высокий известняковый бастион. В одно из таких укреплений и прибыл карлик.

День, подозрительно теплый для конца октября, заканчивался. Колеса его кибитки скрипели по усеянной охристыми осенними листьями колее, которой давно никто не пользовался. Боясь потревожить утонченную тишину буковых лесов, Гробец-карлик тихо спустился на землю и отправился искать место для ночлега. Воздух был напоен солнцем, долину покрывали круглые пятна медового света. Лето все еще жило здесь в запахе дикого чеснока, в танце насекомых над немыслимо прекрасными полянами, в медленном полете листа, падающего сквозь косой закатный луч. Извиваясь, колея привела сперва в забытую деревеньку на дне долины… а потом к огромному утесу, купающемуся в янтарном мареве, что нависал над деревенькой и над всей окружающей местностью.

Деревенька давно вымерла. Когда-то мимо нее протекала речка под названием Салатный ручей… но называть ее хоть как-нибудь было некому, и она застенчиво спряталась под землю, оставив лишь бесплодную полоску камней, отделяющую останки человеческих построек от огромного известнякового утеса, похожего на кафедральный собор.

Напоить пони было нечем, но карлик все-таки распряг их. Он был околдован, увлечен, он чувствовал, что стоит на пороге настоящего открытия. Пони вытягивали шеи, но артачились не больше и не меньше обычного. Бродя по берегу исчезнувшего ручья, карлик мог слышать, как они щиплют влажную траву. И все-таки ему почему-то было неуютно: и здесь, и среди искривленных, покрытых лишайником и усыпанных мелкими кислыми яблоками яблонь в саду, который одичал, а теперь возрождался…

Через некоторое время карлик тряхнул головой и озадаченно огляделся.

Что-то привлекло его внимание. Грядки, когда-то ухоженные, а теперь заросшие ежевикой, травянистые насыпи и груды камней, колонизированных крапивой и бузиной… Вид возвышающегося рядом утеса лишь усиливал ощущение печального запустения…

Ох уж этот утес… Ох уж эти болезненные изломы каменных сводов, древние колонии галок, сорванные бинты плющей и таинственные пятна, похожие на потеки желтой краски! Он звал, манил каждой линией, налитой янтарным жаром, каждым зубчатым выступом, оттененным бурой тенью, каждым склоненным ясенем, будто старательно нарисованным золотом на собственной черной тени. Каждый его контрфорс сиял. Мрачные, завораживающие пещеры, чей вид навевал странные мысли, пещеры, что миллионы лет вымывала в его теле вода… они больше напоминали жилье, чем жалкая горстка переживших себя реликтов, выстроившихся поперек сухого русла. Тень птицы, скользнувшая по белой трепещущей каменной плите, придала картине некий сокровенный смысл, налет древности и одновременно эфемерности — квинтэссенция тысячи сумерек, миллиарда таких же теней, ставших камнем в камне, чем-то вроде их семейной реликвии…

А сам утес походил на огромную древнюю голову — величавую, насмешливую и неотразимо прекрасную.

В конце концов Гробец приготовил себе ужин и поел, удобно устроившись на подножке кибитки. Дым костра поднимался столбом, а потом словно упирался в незримый потолок и лениво плыл вниз по долине. Вечерело, но казалось, что вечер никогда не наступит — словно время текло в обход этой долины и ее белого великана-стража. Солнце опустилось в безрадостную серую пелену, да так и застыло в ней. Воздух остывал, но так медленно… Ни ветерка.