Тонет в сгущающейся тьме вечера далекое Мишенское с его двумя холмами — господским и деревенским, но еще чуть виднеется угол третьего возвышения — древнего городища, поросшего кустарником: угол, который башенкой поднимается рядом с парком, спустившимся с господского холма. Между усадьбой и Васьковой горой досыпали крестьяне для Жуковского угол городища и поставили здесь круглую деревянную беседку.[4] Жуковский сам руководил этими работами.

… «Здесь моя скромная муза робко будет звучать на лире, обвитой цветами, посвященной свободе и добродетели…»

Это было в 1802 году, — ему девятнадцать лет исполнилось.

Высокий, худой, в белой рубашке с большим воротником, с черными, длинными — почти до плеч — волосами, темноглазый и загорелый, он приходил в эту беседку, неся под мышкой несколько книг и тетрадь. Вечером, а то и ночью — работа в своей комнате, во флигеле; утром — в ясную погоду — в беседке.

Влажные от ночной росы доски быстро высыхали. Янтарем сверкали золотые потеки смолы на еще не потемневших сосновых столбиках. Начинало пригревать, но ветер был свеж и нес по небу — одно за другим — розоватые с фиолетовыми днищами облака.

Переводить Михаилу Серванта[5] было весело — выходки безумного добряка идальго, остроты его оруженосца Санко были ему по душе: Дон Кишот был истинно добрый человек, и это была не просто доброта, а доброта во имя любви! Это-то и считал Жуковский чуть ли не главным в человеческой душе. Да и не так уж трудно было представить себе этих людей — слугу и господина — едущими мимо Васьковой горы по рыжевато-белому глинистому проселку, как раз против беседки, в жаркий день… И вышло так — незаметно для переводчика, — что Дон Кишоту подают за ужином русскую окрошку, а по будням ходит он, как бывало Афанасий Иванович, в байковом кафтане. И конь Росинант называется в переводе Жуковского Рыжаком.

…Жуковский окончил в Москве Благородный пансион при университете, вышел оттуда вместе со своим другом Александром Тургеневым. Служил недолго: вышел в отставку и уехал в деревню.

Тургеневы! Сама судьба свела Жуковского с этой семьей. Иван Петрович Тургенев был членом просветительского кружка Новикова, совладельцем новиковской Типографической компании, выпустившей множество книг на русском языке. В 1792 году Новиков оказался в крепости, а Тургеневу было предписано безвыездно жить в собственной симбирской деревне. Император Павел I, взойдя на престол в 1796 году, возвратил Тургенева из ссылки и сделал директором Московского университета.

Афанасий Иванович Бунин — отец Жуковского — был знаком с Тургеневым. Все сложилось так, что Жуковский стал своим в семье Тургеневых. Дети Ивана Петровича — Александр, румяный голубоглазый крепыш, и Андрей, старший его брат, студент университета, серьезный и худощавый юноша, пробовали что-то сочинять, переводили с немецкого языка философские брошюры, которые Иван Петрович издавал на собственные средства. Андрей Тургенев стал самым близким другом Жуковского. Очень скоро около них образовался молодой кружок.

В 1802 году, после безуспешных попыток прикомандироваться к русской миссии в Лондоне, Андрей Тургенев отправился служить в Петербург. Его брат Александр уехал учиться в университет немецкого города Геттингена. Жуковский переписывался с ними; письма их были живыми, полными мечтаний, откровенных рассказов о себе, обо всем, что думалось, что прочитано, с советами, с маленькими вспышками размолвок.

В декабре 1802 года Карамзин напечатал в «Вестнике Европы» первое значительное произведение Жуковского — сразу ставший знаменитым перевод стихотворения Томаса Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище»,[6] посвященный Жуковским Андрею Тургеневу: чистая речь, музыкальный стих, глубокое чувство — все в элегии дышало свежестью новизны, говорило о переводчике как о большом поэте.

В июле 1803 года Андрей Тургенев — ему не было и двадцати двух лет — неожиданно скончался.

Навсегда осталась эта боль. Спустя десять лет Жуковский напишет Александру Тургеневу:

Не было такого дня, чтобы Александр Тургенев не вспомнил о брате. Он был несказанно рад тому, что Жуковский — лучший друг Андрея — приехал в Петербург и поселился у него.

Чего только они не вспомнили в долгих беседах: и «трижды помноженного Антона» — Антона Антоновича Прокоповича-Антонского (инспектора Благородного пансиона), улыбающегося, скромного, его розовые, то и дело краснеющие щечки, его смешную прибавку «та» чуть ли не к каждому слову, и военные упражнения в лагере на Воробьевых горах под командой отставного унтер-офицера, и плавание на лодках по Москве-реке, и посещения книжных лавок и театр… Конечно — и прежде всего — заседания Дружеского литературного общества в полуразвалившемся доме отставного конногвардейца Воейкова. Тогда Карамзин был их кумиром, хотя Андрей Тургенев считал уже, что он как поэт выдохся. Вспоминали осанистого, немногословного и чуть-чуть насмешливого Дмитриева, любившего молодежь. Василия Львовича Пушкина. Князя Петра Шаликова — подражателя Карамзина, истого сентименталиста; Карамзин снисходительно признавал, что в Шаликове есть «что-то тепленькое». Все это было вчера, и многое — уже после смерти Андрея.

…Тридцать два года Жуковскому.

Он еще не знает, останется ли он в Петербурге: если не в Дерпт, то — в Мишенское? Милая беседка! «Греева элегия»! Она еще есть.

…В беседке с утра уже кто-то побывал: лежит на столе букет приветливых полевых цветов, среди них его любимая скромная фиалка — «магкина душка». Жуковский кладет книги, открывает тетрадь, прижимает страницы от ветра гладким речным камнем и осматривает окрестности, словно шкипер с корабельной палубы.

Слева — мощный и прохладный парк, тянущийся вверх к усадьбе, внизу белеет дорога, за церковью блестит на утреннем солнце квадратный, обсаженный ивами пруд. Большой луг уже зарос молодой травой, за ним — по долине Большой Выры — раскинулись домики села Фатьянова, зеленеют фатьяновские огороды и словно клубится сквозная, освещенная солнцем свежая листва деревьев; за селом, в гуще ив, серебрится драночная крыша бунинской мельницы. За Фатьяновой круто вверх поднимается поле: там изумрудные полосы посевов, небольшие рощи; за этим полем скрыт Белев, часть которого выглядывает справа, — как раз то место над Окой, где Жуковский выстроил в 1805 году свой дом.

Наглядевшись, Жуковский начинал работать и не замечал времени. Налетит ветер, спутает ему длинные волосы, он нетерпеливо откинет их назад — и снова за карандаш… А то выйдет из беседки и задумчиво ходит по городищу, срывая травинки.