В грустном настроении приехал Жуковский в Мишенское на первые свои каникулы. Невеселы были и девочки — дочери Юшковой. Овдовевший Петр Николаевич редко садился за фортепьяно — он придумывал себе дела и все ездил в дальние имения, в Белев, Тулу.

Жуковский стал жить во флигеле, в бывшей классной комнате. Он попросил Марью Григорьевну сделать здесь простые сосновые полки: решил составлять свою библиотеку, которой положил начало несколькими привезенными из Москвы книгами — две-три подарил Антонский, кое-что купила Васе Варвара Афанасьевна. Главное, у него были двухтомные «Ночи» Юнга, изданные Типографической компанией Новикова. Поэма была переведена прозой литератором А. М. Кутузовым.[38]

«Ночи» — так кратко называли прославившуюся во всей Европе поэму Юнга, состоящую из девяти частей и содержащую пространные рассуждения о непрочности, мимолетности земного существования человека и о бессмертии души, которое, по мнению поэта, одно лишь и оправдывает жизнь страданий и скорбей. По сути дела, это было нечто вроде длинной, в десять тысяч строк, проповеди, но Юнг был талантливый поэт: его стихи полны глубокого лиризма и мрачной страсти. Поэма Юнга долгое время была любимым чтением образованных людей Европы, так как он во время господства в поэзии сухой рассудочности стал говорить из глубины своего сердца, естественно и человечно.

Юнг положил начало и так много повлиявшей на развитие лирической поэзии теме «прогулок на кладбище», ставшей излюбленной и у русских сентименталистов, которые много раз переводили и переделывали творение Юнга и целиком, и в отрывках. Эта тема, сама по себе печальная, давала все-таки простор размышлениям о смысле человеческой жизни, направляла читателя на добрые чувства.

Тема «размышлений на кладбище» в русской поэзии пересеклась с двумя другими: мрачными и возвышенными фантасмагориями Джеймса Макферсона — его «Поэмами Оссиана» с битвами, ночными дикими пейзажами, привидениями, скальдами, поющими о былом, — и с философией Жан-Жака Руссо, отрицающей лживую цивилизацию богатых и восхваляющей «естественного» человека, живущего среди природы. С шестидесятых годов XVIII века эта тройственная тема медленно входила в русскую поэзию и способствовала рождению романтической лирики. Она влияла на Хераскова и Державина, а Карамзин уже почти целиком верен ей в стихах и прозе. Вокруг Карамзина — целый сонм подражателей, но они прогрессивную в своей основе тему разрабатывают по большей части поверхностно, неоригинально, напирая главным образом на «чувствительность».

Жуковский перечитывал прозаический перевод Юнга, стараясь угадать поэзию подлинника. В библиотеке Буниных он нашел французский — тоже прозаический — перевод поэмы Юнга, сделанный Пьером Летурнёром в 1769 году. Из предисловия Летурнера к этому переводу Жуковский узнал, что побуждением к написанию мрачных «Ночей» было для Юнга горе, поразившее его в 1741 году: в короткое время у него умерли жена, дочь Нарцисса и его молодой друг — жених его дочери.

…Солнце садилось в дымно-фиолетовое облако, по небу веером разлетелись тлеющие, словно угли под пеплом, мелкие барашки. Из села доносились громкие голоса крестьянок, загоняющих во дворы коров. В большом барском доме одно за другим гасли окна. Вася быстро побежал по дорожкам цветника, спустился немного по склону холма и оказался на кладбище возле часовни, где в мае была похоронена Варвара Афанасьевна. Часовня — фамильный бунинский склеп — была сложена из твердых как камень дубовых стволов.

Внизу, на запруде, журчала речка Семьюнка.

Васе не было страшно, но впечатления были необычные. Он с волнением подошел к часовне и заставил себя потрогать железный засов. Листва тихо шуршала на легком ветру. Бесшумно пролетела большая птица… Стало холодно. Вася поежился и побежал домой, довольный своей храбростью. Тихо прошел в комнату, сел у окна и посмотрел на небо: темные струи облаков набегали друг на друга, в просветах поблескивали неяркие звезды. «Не буду спать, — решил он. — Стану писать». И сел к столу. «Мысли при гробнице», — начертал он заглавие.

Он вообразил себе не часовню на кладбище Мишенского, а нечто более возвышенное: древнюю полуразвалившуюся гробницу где-то у озера, окруженного мощными дубами. «Череп иссечен вверху, и еще приметны некоторые остатки изглаженной надписи»: «Друг ли человечества спит здесь сном беспробудным, или изверг естества, притеснитель себе подобных?» Вася невольно стал сочинять не стихотворение, а нечто вроде кутузовского перевода в прозе из Юнга. Такие вещицы, в таком вот странном жанре поэтической прозы, писали тогда многие — они встречались в журналах и даже у Карамзина. И Баккаревич нередко говорил на уроках о такой прозаической поэзии.

На другой день Жуковский не удержался и прочитал свое сочинение Анюте Юшковой. Они ушли в парк, в тишину огромных лип и елей, в земляничные и грибные запахи. Сели прямо на траву. Описание ночи звучало днем немного странно — сочинение потеряло изрядную долю таинственности, но Анюту трогали его меланхолические фразы.

«Всё тихо, — читал Вася, — все молчит в пространной области творения; не слышно работы кузнечика, и трели соловья не раздаются уже по роще. Спит оратай, спит вол, верный товарищ трудов его, спит вся натура. Один я не могу сомкнуть глаз своих, одному мне чуждо всеобщее успокоение. Встану и пойду… Как величественно это небо, распростертое над нашим шатром и украшенное мириадами звезд! а луна?., как приятно на нее смотреть! бледномерцающий свет ее производит в душе какое-то сладкое уныние и настраивает ее к задумчивости».

Вася посмотрел на слушательницу. Она прикрыла лицо от солнца полями широкой шляпы и задумчиво покусывала травинку.

— Ты слушаешь?

— Слушаю, Вася. Продолжай, пожалуйста.

«Живо почувствовал я тут ничтожность всего подлунного, и вселенная представилась мне гробом. „Смерть, лютая смерть! — сказал я, прислонившись к иссохшему дубу, — когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей, и когда, когда престанешь ты посекать всё живущее, как злаки дубравные?.. Ты спешишь далее, смерть грозная, и всё — от хижины до чертогов, от плуга до скипетра — всё гибнет под сокрушительными ударами косы твоей. И я, и я буду некогда жертвою ненасытной твоей алчности! и кто знает, как скоро? Завтра взойдет солнце — и, может быть, глаза мои, сомкнутые хладною твоею рукою, не увидят его. Оно взойдет еще — и ветры прах мой развеют“».

Анюта заплакала, всё так же кусая травинку. Вася, польщенный успехом своего грустного произведения, сложил листок и спрятал в карман. Дома Анюта сказала Марье Григорьевне, что Вася сочинил нечто очень замечательное, хотя и до слёз печальное. Ему пришлось плсле обеда прочесть «Мысли при гробнице» перед всеми обитателями дома. Эффект был тот же: слёзы… А горничная, так та при последних словах зарыдала в голос.

Все вспомнили Варвару Афанасьевну.

Юнговское настроение у Жуковского и Анюты Юшковой вечером вдруг развеял дурак Варлашка, который, путаясь в своей рваной юбке, полез на сеновал, останавливался на каждой перекладине лестницы и кричал:

— Ой, боюсь! Ух! Никто меня, девицу, не жалеет! Ой, боюсь!

Анюта звонко расхохоталась. Вася тоже засмеялся.

…Он просыпался рано, до завтрака шел гулять — в парк, к пруду, в дубовую рощу у Васьковой горы, по проселку к Выре — на бунинскую мельницу… За лето он так вырос, что ему можно было дать все шестнадцать лет. Высокий, немного сутулый, с отросшими, чуть вьющимися волосами, он неустанно бродил в окрестностях Мишенского. Иногда брал с собой девочек, которые по-прежнему — или даже больше — души в нем не чаяли. Марья Григорьевна и Елизавета Дементьевна старались получше накормить его, приготовить к трудной зиме в пансионе.