А тем временем Конев, Рыбалко и другие командиры отошли под прикрытие труб и что-то очень горячо обсуждали. А я, присев на своем ковре, раздумывал об этой привычке полководца "обползать передовые", руководить прорывами с наблюдательных пунктов дивизий, полков и даже батальонов.
Нет, это не привычка. К этому, наверное, привыкнуть нельзя. Это, вероятно, сознание своего полководческого долга, это уверенность, что именно так вот и надо руководить сражением в его решающие минуты.
И в то же время генерал Петров говорил, и даже не без удивления говорил, о редкой способности маршала как бы видеть перед собой поле боя.
— Вы понимаете, — говорил Иван Ефимович своим тихим, отнюдь не полководческим голосом. — Я докладываю ему. Обсуждаем ситуацию, а он даже на карту не смотрит. Вся обстановка у него в уме. Он видит эту обстановку умозрительно, как хороший шахматист расстановку фигура не глядя на доску, и может все их самые сложные ходы и комбинации предусмотреть. Это, батенька мой, редкий дар полководческого видения.
Иван Ефимович в этой войне сам командовал армиями, фронтами. Толк и в военном и в штабном деле знает. Этой оценке, данной маршалу в первые дни совместной работы, можно верить.
Вот он, Берлин. Я его вижу с этой самой крыши, И каюсь: тяжело смотреть на этот черный, полуразрушенный, горящий во многих местах город. Чей бы он ни был. Но для командующего это, наверное, счастливейший в войне день, к которому он упорно шел почти четыре тяжелых года.
Вот он стоит у парапета крыши с биноклем в руках. Не знаю, доводилось ли ему когда-нибудь с такой вот удобной позиции обозревать сразу все передовые части своего фронта. Утро завязалось ясное. Дымы лишь над городом, а над Германией голубое небо. Отсюда, с этого долговязого дома, на левом фланге, на горизонте, не очень четко просматривается какой-то город, вероятно, Потсдам, где бьются танкисты генерала Лелюшенко, а направо, за крышами Тельтова, можно видеть части правого фланга фронта, которым вот где-то тут, у окраины Берлина, предстоит участвовать в историческом событии — соединиться с левым флангом войск Первого Белорусского фронта.
Окружение! Окружение главной цитадели нацизма! Доводилось ли кому-нибудь из военачальников этой или любой другой войны решать более сложные и более важные задачи, чем та, которую вот сейчас должны решать войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов в этом великом сражении, в которое введено несколько миллионов солдат, десятки тысяч орудий, танков, самолетов.
А между тем лицо у Конева спокойное, я бы даже сказал, деловито обыденное. Вот опять из-за канала послали очередь. Где-то у самых его ног цвикнула пуля, взвизгнув, отрикошетила и, как говорят солдаты, ушла за молоком. он только посмотрел в сторону выстрела и продолжал говорить по телефону с командармом Лелюшенко, давая ему какие-то приказы о боях в районе Потсдама.
Выбрав минуту, когда командующий отдыхал, я спросил, что он думает о предстоящих боях за Берлин.
— Сложный город, — ответил он задумчиво. — Постройки-то крепостной толщины. Их и средним калибром не взять. А реки, речки, каналы, вон их сколько, и все в гранит одеты. Эти гранитные шубы никаким снарядом не возьмешь. А метро? Смотрели на план, какое у них метро? — И повторил: — Сложный город. И защищать они его будут до последнего. Квартал за кварталом, дом за домом придется брать. — И, подумав, добавил: — Зато возьмем — и конец войне.
Отойдя в сторонку, я тщательно записал эту фразу и сейчас вот, много лет спустя, обрабатывая свои дневники, просто переписал ее сюда из старого блокнота, ибо, как мне кажется, узнать, что думал в минуту перед решающим штурмом один из славнейших полководцев второй мировой войны, было подарком судьбы для военного журналиста.
А потом началась военная страда, стоившая многих жертв, ибо каждую цель приходилось подавлять массированным огнем, а каждый дом по берегу канала становился крепостным редутом. Я не имею обычая записывать номера частей, но тут вот, сегодня, дело особое, ибо на этом участке они первыми вступили в Берлин. Из состава нашего фронта на северный берег канала перешли части девятого механизированного корпуса. Контратаковав, неприятель предпринял попытку сбросить танкистов в канал. Так завязался здесь первый бой. Яростный бой. Танкистов потеснили. Зато штурмовые батальоны 22-й мотострелковой бригады, рванувшиеся за канал, вмели уже успех. Под аккомпанемент артиллерии, обосновавшейся на южном берегу канала и делавшей один огневой налет за другим, эти части на лодках, на бревнах, на каких-то ящиках переплывали канал, перелезали через него по железному кружеву взорванного моста.
Любопытный штрих: кто-то из передового батальона уже на том берегу прикрутил к мостовой ферме красный флаг. Было ветрено, флаг этот тотчас же развернулся. На атакующих это произвело такое впечатление, что темп форсирования сразу вырос и к утру, когда на том берегу образовалось изрядное предмостное укрепление и саперы спустили на воду понтоны и резиновые лодки и принялись за наведение мостов, враг был оттеснен от берега.
К полудню генерал Рыбалко доложил командующему, что части его армии, продолжая наступать в северном и восточном направлениях, уже соединились с армиями Белорусского фронта. Вокруг Берлина сомкнулось, так сказать, стальное кольцо. Свидетельствую: это произошло 24 апреля в 14 часов 20 минут.
Теперь я почти бегом спустился по лестнице с крыши «небоскреба». Скорее назад. Писать, писать. Ясно было, что в завтрашний, а может быть, и в послезавтрашний номер это не попадет. «Правда» очень строга к такого рода сенсационным сообщениям. Наберут наши опусы и ожидают соответствующего сообщения Совинформбюро. Но материал просто чесал мне руки. Наверняка такие журналистские асы, как Мержанов, Горбатов, Золин, как тот же Вишневский, действующие на восточном конце Берлина в частях Первого Белорусского фронта, опишут все, что было там, на их стороне. И могу ли я отставать от них?
Когда я вернулся с узла связи, Крушинский, тоже уже передавший свою корреспонденцию о том, что произошло в этот замечательный день, сказал:
— Не распрягайте свою роскошную лайбу. Звонили от генерала Петрова. Он требует, чтобы вы тот же час явились к нему. Спросил у порученца, по какому делу, он чего-то очень многозначительно замутил, дескать, там узнаете. Что вы, Бе Эн, об этом скажете?
Что? Действительно, зачем я мог понадобиться начальнику штаба фронта? Меня провели к нему прямо в личную резиденцию. Сводка уже прошла, боевое донесение было готово. Сняв китель, генерал отдыхал за чашкой крепчайшего чая. Отдыхая, слушал радио, что-то истерично кричавшее по-немецки. Голос был странный, гортанного тембра, но звуки слышались точно бы из бочонка.
— Доктор Геббельс. Собственной персоной, — пояснил генерал. — Он ведь командует зоной обороны Берлина, и видите, какая истерика… Будем защищать сердце фатерланда до последней капли крови… Восточные варвары из последних сил рвутся к нашей святыне… Берлинцы, славные берлинцы, потомки великих германцев, защищайте свой родной город, свои семьи, своих жен, которых ждет страшная судьба… Видали, как завинчивает. — Генерал выключил приемник и домашним голосом сказал: — Хотите чаю? Только я ведь пью крепкий, как деготь.
Он наполнил из термоса стакан. Положил в стакан кусок лимона. Я вопросительно смотрел на него, желая понять, зачем все-таки меня позвали. Он неторопливо снял большое круглое пенсне, протер его и вдруг очень строго сказал:
— Мне доложили, что вы передали девушкам из седьмого отдела на перевод ленты телеграфных переговоров, которые вы взяли в подземелье Цоссена.
— Так точно. Я думал…
— Не знаю уж, что вы там думали, но, очень мягко говоря, вы совершили грубейшую ошибку.
— Но я не знал…
— Вы знаете, что было на этих лентах? Не знаете? Так вот, полюбуйтесь. — И только тут, водрузив пенсне на место, он улыбнулся.
У меня в руках оказались листки переводов последних переговоров узла связи верховного командования сухопутными вооруженными силами с немецкими военачальниками, находившимися на юге Германии и в странах, еще оккупированных немецкими войсками. На одном конце провода были встревоженные ходом событий гитлеровские военные сатрапы, а на другом — четыре пьяных солдата-телеграфиста, заживо похороненные в бункере узла связи и мысленно уже простившиеся с жизнью.