Этому в значительной степени способствовала изоляция Японии от материковых влияний, которая началась в самом конце IX в. и продолжалась в течение трех столетий. Огражденные от внешних влияний, замкнутые узкими рамками столично-придворного мира, хэйанские аристократы, отталкиваясь от многовековых традиций материковой культуры, создали свою неповторимую культуру, ставшую, основой для культурного развития будущих поколений.
В середине X в. достигла расцвета музыка «гагаку», заимствованная еще в эпоху Нара из Китая и Кореи. В условиях изоляции в Японии создавались собственные музыкальные произведения (разумеется, по китайским образцам) и переделывались на свой лад уже имеющиеся. Одновременно увеличился интерес к национальным музыкальным традициям.
К концу X в. в среде столичной аристократии получили широкое распространение старинные народные песни, многие из них подверглись переработке по канонам музыки «гагаку» и пелись под аккомпанемент кото, бива и флейт. Некоторые мелодии, соединившись с заимствованными, стали исполняться вместе с танцами чужеземного происхождения.
Большие изменения произошли в живописи и каллиграфии. В X в. наряду с китайским стилем в живописи (кара-э) возник и постепенно завоевал большую популярность японский стиль (ямато-э), складывались специфические японские живописные приемы, влияние которых стало ощущаться и в буддийской живописи. Изменился характер буддийской скульптуры. Возникли японские каллиграфические стили, достигшие вершины развития в творчестве Оно-но Тофу (894–966), Фудзивара Юкинари (972—1027) и др.
Одним из важнейших достижений эпохи Хэйан можно считать изобретение японского силлабического письма (азбуки «кана»), которое сыграло значительную роль в развитии японской литературы.
В X в. национальная поэзия почти уравнялась в своем значении с китайской, до того времени доминировавшей во всех областях общественной деятельности. В результате творческих усилий Ки-но Цураюки (868–945) и других поэтов японское пятистишие танка (носившее ранее чисто прикладной, «бытовой» характер) постепенно заняло прочное место в литературном обиходе. В «Предисловии» к антологии «Кокинвакасю» Ки-но Цураюки, впервые применив законы китайской поэтики к японскому стиху, возвел его в ранг высокого искусства. В императорском дворце проводились состязания поэтов, пишущих в форме танка, создавались многочисленные антологии. С конца X в. стали появляться трактаты, посвященные японской поэзии «вака» (одним из первых был «Синсэй-дзуйно» Фудзивара Кинто), формировались и совершенствовались приемы собственно японской поэтики, происходило становление японских эстетических категорий.
Конец X – начало XI в. отмечены возникновением и бурным развитием ведущих жанров японской прозы. Причем если японская поэзия до некоторой степени уравнялась к тому времени в правах с китайской, то в области прозы положение оставалось прежним. Единственно достойными звания высокой литературы считались произведения, написанные на китайском языке, японская же проза литературой не считалась. Эта периферийность способствовала более свободному развитию прозы – для нее не существовало ограничений, накладываемых на литературное произведение канонами китайской поэтики.
Существуя в относительной удаленности от церемониальной стороны дворцовой жизни, японская проза, которой пренебрегала китайски образованная элита, смогла в своих лучших образцах передать тонкий и неповторимый аромат эпохи, достичь вершин чисто японского литературного стиля. Именно в рамках этой прозы происходило становление японского литературного языка.
Другая особенность ранней японской прозы заключалась в том, что она возникла и существовала по преимуществу в женской среде, ее создавали, переписывали и читали, как правило, женщины. Правда, первый дневник на японском языке («Тоса-никки» – «Дневник из Тоса», 935) был написан мужчиной (Ки-но Цураюки)[1] и слишком явно соотносился с китайскими образцами того же жанра (возможно, первоначальные записи были сделаны по-китайски), но непосредственно за ним последовал дневник «Кагэро-никки» («Дневник поденки», 974), возвестивший наступление эпохи женской прозы. «Дневник поденки», написанный одной из лучших поэтесс X в., известной под именем матери Арицуна, – безыскусное описание обыкновенной женской судьбы, ее радостей и печалей.
Одним из способов развлечения (а одновременно и воспитания) молодых девиц из аристократических семейств было рассматривание свитков с картинками и чтение текстов к ним. Сначала это были картины китайского типа с китайскими же надписями, которые, по существу, не читались, а пересказывались воспитанницам прислуживающими дамами. После распространения в живописи японского стиля в женских покоях появились японские картины с надписями, сделанными «каной», которые, по всей вероятности, фиксировали пересказы-переложения китайских легенд и преданий, прежде делавшиеся устно. Существует предположение, что таким пересказом является датируемая обычно концом IX в. «Повесть о старике Такэтори» («Такэтори-моногатари»)[2] первоначально написанная на китайском языке. Возможно, именно так и возникали моногатари (повествования), определившие лицо японской прозы эпохи Хэйан.
Слово «моногатари» уже само по себе содержит основную характеристику жанра. Моногатари – разговор-воспоминание, рассказ о разных предметах, событиях.
Для обозначения литературного произведения слово это стало употребляться, по-видимому, в конце X в. Впервые оно появилось в «Дневнике поденки», а в «Записках у изголовья» («Макура-но соси») Сэй Сёнагон[3] и в «Повести о Гэндзи» уже уверенно используется именно в этом значении.
Многие японские исследователи, считая все прозаические жанры эпохи Хэйан разновидностями одного жанра моногатари, выделяют:
1) поэтические моногатари (ута-моногатари),
2) документальные (дзи-цуроку-моногатари), куда относятся дневники, эссе, путевые заметки,
3) придуманные (цукури-моногатари) или собственно моногатари, сюжетные повести, о которых лишь и будет у нас идти речь далее,
4) исторические (рэкиси-моногатари)
5) рассказы-притчи (сэцува-моногатари). Таким образом, понятие «моногатари» становится объединяющим для всей прозы Хэйан.
Предполагается, что моногатари возникли из устного рассказа. В женских покоях было немало китайских и японских свитков с картинками и короткими надписями, поясняющими и дополняющими изображение. Как правило, надписи читались прислуживающей дамой, в то время как сама госпожа рассматривала картинки, которыми прежде всего и определялась ценность первых моногатари. В некоторых дошедших до нас списках «Повести о старике Такэтори» и «Повести о прекрасной Отикубо» («Отикубо-моногатари», вторая половина X в.)[4] особо выделены эпизоды, изображенные на картинках, а в тексте «Повести о Дупле» («Уцубо-моногатари», вторая половина X в.) сохранились надписи, которыми сопровождались живописные изображения, иллюстрирующие те или иные эпизоды. От разглядывания свитков (или ширм) с изображениями и надписями, от бесед вокруг них – один шаг до возникновения прозы моногатари.
К сожалению, из множества моногатари, популярных в конце X в., до наших дней дошли только три («Повесть о старике Такэтори», «Повесть о прекрасной Отикубо», и «Повесть о Дупле»). В «Повести о старике Такэтори», которую автор «Повести о Гэндзи» называет «прародительницей древних повестей», еще довольно сильно ощущается принадлежность к материковой культуре, это действительно как бы пересказанная по-японски, пересаженная на японскую почву китайская новелла. В ней соединяются черты сказки и повести – реальность (хотя и идеализированная) действительных событий сочетается со сказочной природой героини. Короткие, сюжетно законченные новеллы объединены в единое повествование о лунной деве.