В замке Ришар Фуа с Гастоном Флора обсуждали последний поворот событий.

— Вы уверены, что им удалось уйти? — спросил Флора.

— Говорю вам, мои люди их видели.

— Ваши люди?

— Люди моего покойного хозяина, если вам так больше нравится, хотя это не имеет значения. Чосер с остальными отплыл на лодке, как только разразилась это ненастье.

— Вниз по реке?

— Разумеется, вниз по реке.

— Желаю им счастливого пути.

«Тебя это обстоятельство, похоже, не сильно беспокоит», — проворчал про себя Фуа, но вслух произнес:

— Каковы теперь будут наши действия? Они, скорее всего, направляются в Бордо, где непременно расскажут о том, что здесь произошло.

Гастон Флора пожал плечами, что всегда так раздражало Фуа, и ответил:

— Что ж, попробуйте их остановить. Но не рассчитывайте на меня. Моя задача — утешить вдову.

16

К вечеру погода прояснилась. Лохмотья грозовых облаков еще висели на западе, но сквозь них уже пробивались золотые лучи. Река успокоилась и вновь мерно понесла свои воды. Пассажиры грелись на солнышке, и от их промокших одежд поднимался пар. Проплыв несколько миль, толстяк — кузен Жана Кадо, объявил, что они причалят на ночевку к одному из островов, которые тянутся по середине реки, поскольку здесь быстро темнеет, а плыть в темноте никак невозможно. Он выбрал островок, практически равноудаленный от обоих берегов, на котором в изобилии росли ивы и чахлые кусты. Из осторожности причалили к южной стороне островка, поужинали всухомятку, не разжигая огня, соленой рыбой с хлебом. Дым могли заметить с берега. Рунса тоже спустили на берег, и он флегматично прогуливался по кромке воды. Цербер бегал вокруг и что-то вынюхивал. Беглецы расселись на песке. Арно с командой держались особняком, а англичане разбились на несколько групп. Роскошным такой ночлег не назовешь, подумал Чосер, разгоняя облака мошкары, но все же лучше так, чем сидеть под арестом.

Но любопытство не давало ему уснуть, и он не выдержал и обратился к Лу:

— Скажите, Лу, когда вы решили уехать из Гюйака?

— Прошлым вечером. Я сделал все, чтобы уговорить народ остаться, но Маргарет настаивала на отъезде, и все ее поддержали. Они оказались правы. Куда нашему зрелищу против казни с повешеньем, да мы и не собирались развлекать людей после всего этого. Это место проклято. Три смерти за неполные сутки. Один утопленник, один повешенный и один погибший при туманных обстоятельствах…

Он не закончил фразу.

— И тут вам подвернулась эта лодка?

— Когда месье Кадо узнал, что мы собираемся уезжать, он сказал нам, что его кузен со своей лодкой стоит у пристани и готов взять нас на борт, чтобы доставить к низовьям реки. Так быстрее, чем по земле.

— С его стороны было великодушием взять на борт лошадь, повозку и все остальное.

— Остальное — это тексты наших постановок, которые мы держим в голове, мастер Джеффри. Мы бедные актеры. И не можем позволить себе бросить старину Рунса.

Джеффри подметил, что Льюис уклонился от прямого ответа. Но замечание о бедных актерах навело его на мысль.

— Значит, вы не заплатили за перевоз?

— Кадо сказал, что в этом нет необходимости, что все улажено.

Чосер смотрел невидящим взглядом на сгущающиеся тени на южном берегу. Усталость брала свое, но чувство смутной тревоги не позволяло расслабиться. На то была причина, точнее, несколько причин. Они сбежали, в этом не было сомнений, однако обстоятельства побега представлялись ему чересчур запуганными, будто взятыми из романа.

— Вы чем-то обеспокоены, господин Чосер? Мы далеко от владений Гюйака, и труппа Лу никогда туда не вернется. Возблагодарим Бога и Генезия.[46]

— Генезия?

— Святой, наш покровитель.

— Интересно узнать, что вам дальше насоветует святой Генезий?

— Будем искать удачу в городах.

— Новый актер тоже поедет с вами?

— Губерт? Разумеется, если хорошо себя покажет.

— То есть вы его в деле еще не видели?

— Не было случая. Мы его взяли после нашего первого и последнего выступления, когда представляли Иакова и Исава.

И Льюис описал обстоятельства неожиданного появления Губерта, пересказал историю спасения собаки и причину, по которой не удалось спасти беднягу Бертрама.

— Никто уже за Бертрама не расскажет, как было дело, но собака, кажется, не слишком благодарна своему спасителю, — поделился Чосер своими наблюдениями, особенно после того, как в момент разговора терьер обошел по дуге нового актера, как будто его боялся. — И как все удобно вышло: Губерт появился аккурат в нужный момент, как Порок[47] в пьесе. Больше того, он оказался еще и актером!

— Удобно? Я бы сказал, удачно.

Словно угадав, что они говорят про него, человек, которого звали Губерт, посмотрел в их сторону. Затем он перевел взгляд на мешок из серой ткани, что лежал у него под ногами. Чосер тоже заметил мешок, и ему стало интересно, что в нем мог хранить незнакомец.

Льюис громко обратился к новичку:

— Эй, Губерт, в последние дни было столько дел, что мы не успели оценить твой талант. Твой актерский талант и темперамент. Хотелось бы посмотреть, как ты играешь.

Костлявая физиономия Губерта раздраженно скривилась, и он не успел этого скрыть. Тогда он встал и изобразил поклон с поворотом. Приближались сумерки. Вечерний бриз крепчал и гнул ивы. Все смолкли и ждали, что покажет стоявший в кругу человек. Над рекой стремительно шмыгали летучие мыши, не успеешь глазом моргнуть, как она была, и вот нет ее. Вода около берега тихо плескалась и журчала.

— Ну что ж, мои господа.

Голос этого человека Джеффри слышал впервые — странно, ведь актеры слывут самым говорливым народом. Откуда-то из глубин своей одежды Губерт извлек внушительного вида свиток и для вида в него заглянул. Для вида, потому что к этому времени сумерки сгустились до такой степени, что разобрать буквы было невозможно. Время от времени он поглядывал на товарищей исподлобья.

— Я представлю вам сцену воскрешения Лазаря, в частности, его речь по возвращении в сей падший мир.

Заняв позицию на темном фоне деревьев, он ссутулился, сложил руки крестом на груди, намекая тем самым на свое только что свершившееся воскресение, и делал вид, что поправляет сползавший саван. В самом деле, подумал Чосер, в этом Губерте было что-то от мертвеца, что роднило его с Лазарем. Этот аскетический взгляд, свойственный тем, кто мало ест и презирает земные блага. Так должен был бы выглядеть затворник, думал Чосер, хотя нынче монахи все больше тучные.

Монахи…

И тут Джеффри вспомнил монаха, замеченного им на палубе корабля, на котором они приплыли из Дувра. Того самого, которого он принял за члена братства Дома Божьего из того же города. Тот монах, спрятавший лицо под капюшоном, всю дорогу просидел лицом к борту. Помнится еще, он читал какой-то благочестивый текст. Это было несколько недель назад, но он безошибочно узнал эту осанку. Она показалась ему знакомой еще тогда, когда они несколькими часами ранее поднимались на борт лодки на пристани у замка Гюйака. Это открытие посетило его внезапно. Вы можете скрыть ваше лицо под колпаком или капюшоном, можете отрастить или сбрить бороду, но куда труднее изменить осанку. Да, теперь Чосер был уверен, что человек, стоявший перед ними при скудном сумеречном освещении, и был тем монахом со «Святого Фомы». Однако в самой глубине сознания брезжило еще одно неясное воспоминание. Проезд через дуврские городские ворота… тогда все трое, Одли, Кэтон и он сам, одновременно посмотрели в одну и ту же сторону и обратили внимание на человека, который будто бы что-то собирал на земле. То же выражение на костлявом лице, тот же взгляд исподлобья. Дувр, корабль, теперь вот на острове посреди Дордони.

Усталость Чосера как рукой сняло.

Человек, назвавшийся Губертом, начал декламировать Лазаря: