Но тем не менее, как это часто в подобных случаях бывает, вести о нездоровом брожении умов продолжали поступать из провинции, и, хотя в столице было все спокойно, отец инквизитор Гальвес решил ускорить назначенное на середину января следующего года аутодафе, которое с немалыми затратами труда приготовлялось уже давно. После того, как падре Торквемада это решение одобрил, были приложены все усилия к тому, чтобы празднество, приуроченное ко дню почитаемого в народе св. Доминика из Силоса, носило особенно торжественный характер. Итак, за неделю до аутодафе были завершены многие дела, расследование которых до этого тянулось долгие месяцы, и начаты новые, предусмотрительно законченные раньше срока. Во всех монастырях, особенно в доминиканских, ежевечерне служили молебны, свидетельствуя о единстве сынов Церкви, в эти дни необходимом, как никогда. Впрочем, как и предполагали, народ не остался безучастным к гласу своих духовных пастырей. Одушевленный глубокой верой, он начал стекаться в Вальядолид из всех селений и городов древнего королевства Леон. Прибывали паломники также из более отдаленных мест. Вскоре все постоялые дворы и трактиры были переполнены, и народ, невзирая на декабрьские холода, располагался под открытым небом на площадях.

Единодушный порыв верующих, а также личная просьба Великого инквизитора склонила их королевские величества, которые из-за поражения под Малагой намеревались срочно туда отбыть, отложить отъезд и почтить торжество своим присутствием для придания ему большего веса и великолепия. Предполагалось, что около двух тысяч осужденных к различным видам наказания сначала примут участие в обряде покаяния в храме, а затем отправятся в процессии на квемадеро; общее же число отлученных от церкви достигло семидесяти с лишним тысяч. Среди осужденных к сожжению живьем лишь тело одного де Сегуры, обвиненного в святотатственной попытке отравления, должно было быть предано огню посмертно. Тщательно проведенное следствие по этому столь очевидному делу, казалось бы, ни у кого не могло возбудить сомнения в справедливости вынесенного священным трибуналом приговора, однако именно по поводу этого решения в Высшем инквизиционном совете вспыхнул ожесточенный спор.

Высший совет инквизиции, созданный несколько лет назад по воле их королевских величеств для более тесной связи с инквизицией, в прошлом редко собирался в полном составе. Однако ввиду последних событий и, кажется, по настоянию нескольких вельмож, король Фердинанд распорядился немедля созвать Совет. Итак, тридцатого ноября, в день св. Андрея, после ранней обедни три представителя высшего духовенства во главе с Великим инквизитором и столько же знатных вельмож, а также два доктора правоведения, достославные советники святой инквизиции, оставив своих приближенных в приемных покоях, ожидали в тронном зале прибытия короля и королевы. Их королевские величества не заставили себя долго ждать. Их сопровождал министр Франсиско Хименес — монах-францисканец.

Падре Гальвес не скрыл своего недовольства, когда после краткой речи короля Фердинанда, говорившего, как всегда, с трудом из-за мучившей его одышки, которая усиливалась по мере того, как он толстел, — слово взял дон Альфонсо Карлос, repuoi Медина Сидония, маркиз Кадикса. Ни для кого не было тайной, что, когда пять лет назад евреи впервые начали покидать селения и города подвластной инквизиции Севильи, он предоставил им убежище в своих владениях. Но то были дела давно минувших дней, и, быть может, молодой герцог, который с годами прозрел, хотел теперь отмежеваться от своего прошлого, ибо речь его была в высшей степени разумна и свидетельствовала о набожности и сыновнем признании заслуг священных трибуналов. Трудно было найти слова, лучше выражавшие верность христианскому учению, чем те, которые рассудительно, с чувством собственного достоинства и без тени высокомерия, произносил этот потомок одного из знатнейших родов королевства.

Их королевские величества с доброжелательным вниманием слушали дона Альфонсо Карлоса, остальные вельможи, в особенности герцог Карнехо, казалось, тоже отдавали должное уму самого молодого среди них. Не разделяли всеобщего одобрения только отцы инквизиторы и архиепископ Толедо кардинал де Мендоса, сохраняя выжидательную сдержанность. Многоопытность и рассудительность подсказывала им, что радоваться преждевременно, и они не обманулись, — вскоре Медина Сидония обнаружил свое истинное обличье.

— К сожалению, — после небольшой паузы, повысив голос, сказал он, — я обманул бы доверие высокого собрания и, главное, исказил бы истину, если бы умолчал о том, что многое из происходящего сейчас в нашем королевстве наряду с удовлетворением и гордостью вызывает у меня, и, наверно, не только у меня, чувство озабоченности.

В зале воцарилась тишина. Падре Гальвес беспокойно заерзал в кресле, а его преосвященство Торквемада поднял голову и устремил на молодого герцога испытующий взгляд.

— Вижу по вашему взгляду, досточтимый отец, вы хотите спросить, чтó именно вызывает у меня озабоченность?

Падре Торквемада на это ответил:

— Да, вы не ошиблись, ваша милость. В наши дни, когда повсеместно множатся преступления против веры, каждый христианин должен испытывать озабоченность. Вы это имели в виду?

— Да, но не только это. Всемилостивейшая королева, я отдаю должное строгости, с какой священные трибуналы преследуют и карают еретиков, но если они с такой же беспощадностью будут относиться к нам, знатнейшим людям королевства, обрекая на бесчестье тех, кто по рождению, заслугам и богатству не ровня простолюдинам, это принесет больше вреда, чем пользы. Вот чем вызвана моя озабоченность, досточтимые отцы.

— Чего вы достигнете, унизив и опозорив перед чернью потомков знатных родов? — вскричал герцог Корнехо. — Что вы сотворили в Арагоне? Разве не мы ваша опора, тот прочный фундамент, на котором должно зиждиться воздвигаемое вами здание?

Маркиз де Вильена, великан и толстяк, забыв о приличии, которое следует соблюдать в присутствии их королевских величеств, стукнул кулаком по поручню кресла.

— Вы что, святые отцы, ослепли или лишились рассудка? На кого дерзаете вы поднимать руку? Если и дальше так пойдет, может, вы и меня будете судить в вашем трибунале?

Снова наступила тишина. Первым нарушил ее падре Торквемада; его тихий, исполненный спокойствия голос резко контрастировал с взволнованной речью дона де Вильена.

— Вы не ошиблись, милостивый сеньор, — сказал он. — Да хранит вас Бог, чтобы этого не случилось.

Кровь бросилась в лицо сеньора де Вильены.

— Вы что, угрожаете мне, досточтимый отец?

— Кому понадобилось бесчестить посмертно сеньора де Сегуру? — вскричал герцог Медина. — Он предстал пред божеским судом, и Бог ему судья.

Падре Гальвес обратил к нему потемневшее от гнева лицо.

— Кого вы защищаете? Отравителя и изменника?

— Вы ошибаетесь, преподобный отец, — отвечал тот. — Я не сеньора де Сегуру защищаю, а честь рыцарского сословия. От греха и тяжких провинностей, как известно, никто не застрахован, даже самые знатные люди, но разве это значит, что их следует предавать огласке? Вместо того, чтобы сохранить преступление в тайне, умолчать о нем, вы делаете его достоянием толпы. Вы что, хотите восстановить против нас презренную чернь?

Король Фердинанд сидел на возвышавшемся троне, полузакрыв выпуклые глаза и положив толстые, коротковатые руки на широко расставленные колени. У набожной королевы Изабеллы вид был печальный и задумчивый. В тишине слышалось прерывистое дыхание сеньора де Вильены.

— Его милость, герцог Медина, прав: грехи и преступления могут стать уделом каждого, в том числе и высокородных. Но он глубоко ошибается, полагая, будто трусливое молчание мы должны предпочесть смелости открыто говорить правду. Что же вы нам посоветуете, милостивые господа? Или вы так невысоко цените правду, что ложно понятую честь своего сословия ставите выше нее?

— Нанося урон нашему сословию, вы тем самым наносите урон правде, — ответил герцог Корнехо.