— Ослаблены, — кисло скривился Касоларо. Это был уже не человек, а так — мешок, набитый цепями. — Нет, согласованы с нашим уровнем. А ты? Послушный своему разуму, увязший по самые уши, ты в итоге остался совсем один. И где ты теперь? Висишь на кресте. Твои примитивные расчеты, твоя наивность — они тебе не помогут. То, что ты творишь у себя в голове, ты творишь у себя в голове и не более того. Ты же слабый.

— Да, как вода.

— И там, в отеле, тебя ударили не Доминанты — это была твоя девочка, Мелоди.

И тут появилась Мелоди, силуэт в обрамлении дверного проема, как мысль о бегстве. Она вошла, держа в руках одну из моих старых книг, и увидела меня, приколоченного к кресту. А я еще думал, что прежде я был один. Я вспомнил гостиничный номер: горящие щеки Мелоди — как она прячет лицо в подушку, чтобы я не увидел. Люди считают, что предательству есть пределы, потому что они видят все в черно-белом свете. Слой за слоем, как луковица — кожа, череп, мозг, мысль. Шаблоны.

Квинас едва не подпрыгивал от восторга.

— Мучительно, правда? Страх перед ожидаемым и вероятным будущим.

8

Улыбочка

Когда можно будет сказать наверняка, что секрет не раскрыт?

Она застыла на месте, и только взгляд метался туда-сюда. И я подумал: я лучше ее, намного.

— Вы все отчитываетесь перед теми, кто выше вас. Как церковники.

Касоларо помрачнел еще больше.

— Ты один, Аликс. Никто не знает, что ты у нас.

— Значит, я могу сотворить с вами все что угодно.

Квинас презрительно хмыкнул и покачал головой.

— Всегда просчитывать свой следующий шаг, да? Кто из нас откажется от максимальной силы, уклонившись от прямого ответа? Громче не обязательно значит глубже. Ты по-прежнему — часть совокупности, где с каждым часом вакуума все больше, а содержания все меньше: здравый смысл — это безумие, песня — это наука, а образ- ничто на пути правой руки. Утомительное повторение порождает восторг, а скука — признак свежести. Но, боюсь, для мозгов это не просто интерлюдия.

Как могут глаза из мертвого серебра таить в себе столько юмора?

Заблокированный этим устройством, я не мог спроецировать этерический зрительный образ, и поэтому вынужден был использовать тайный код слов. Что я там делал? Настраивался на тишину?

— Мне как-то неловко наблюдать, как вы сортируете черепки своих оправданий. Если вы тут высказываетесь за бога с его мелочными сомнениями, отсюда, наверное, следует вывод, что сам он готов и ждет.

— Может быть. Но если он создал нас так, что мы по природе своей восстаем против давящей силы, не подчиняемся и идем наперекор, так чему же теперь удивляться? Да и способен ли он удивляться, по большому-то счету? Рай и ад — оба обещают бессмертие, что в конечном итоге ничего нам не дает. Как говорится, все едино. Так почему бы не удовольствоваться тем, что есть, а, Аликс? И обрести, наконец, покой. А непризнанным он все равно не останется.

— Мы тут что, упражняемся в остроумии? Эпитафию сочиняем? На неоновое надгробие? Единственное, что дает настоящий покой, — это полное поражение, в котором вы, трусы, никогда не признаетесь: допуск реальности, когда ты принимаешь ее целиком. Отказ помочь — это претензия на то, что у нас есть причины быть благодарными. Мы изобрели справедливость и узнали, как нам ненавистны наши непрекращающиеся страдания. Преступления против человечности.

Да, месть — это самоуничтожение, она всегда нуклеарна. Месть — единственное, что у нас осталось, чтобы сохранить достоинство. Любое великое событие в истории открывает немало заслонок, но и закрывает не меньше. Закрывает ровно столько дорог, сколько и открывает. Равновесие сохраняется при любых условиях. Опасайтесь всего, что не дотягивает до понятия «великий». Разве весна сокрушает зиму?

— Я ничем не могу вам помочь. Да пошли вы все в жопу, старперы, это обычное озорство — и не более того. Я сделал, что мог. Кто может, пусть сделает лучше.

В общем, я подозревал, что это был вызов, ловушка. Святость клубилась, как пыль. Команда «Эскейп». Бежать.

Касоларо шагнул вперед со шприцом в руках.

— Смерть — это ограничение распространения этерических волн, — сказал он холодно. — Весьма неприятная штука.

— Бывает, что больнее всего, когда иглу вынимают, — добавил Квинас, явно очень довольный собой.

Касоларо посмотрел мне в глаза.

— Ничего личного.

— Все, что есть — это личное.

Старый добрый клинок, замаскированный под высокие технологии.

Мелоди протянула Квинасу книгу.

— Вот. Нашла у него в номере.

Квинас мельком глянул на книгу и рассеянно пролистал страницы. Мелоди спрятала зеркальную книгу в старую кожаную обложку. Крик, разорванный надвое: это Квинаса втянуло в зеркало. Облако крови осело мелкими каплями на потолке и на полу, окатило присутствующих с головой. Касоларо растерянно обернулся, но Мелоди уже вырубила генератор и обесточила раму.

Ай да Мелоди!

— У меня, джентльмены, язык уже отнялся — столько трепаться. Прошу прощения, но мне пора. — Дрожь помех унялась, и все, кто там был, в ужасе отступили — как будто раньше они не знали, что я могу проникать так глубоко в режим обратного отсчета. Когда я заскользил по линии жизни, зубы у меня во рту раскрошились в порошок. Нервная система взорвалась искрами — выброс энергии при освобождении.

Когда я вышел из собственной кожи, я чувствовал себя белой личинкой. Нагой, как мясо омара, если умеючи вынуть его из панциря.

9

Симпатично и мило, но очень тяжело

Цепи существуют и в безвоздушном пространстве

Я выбросил тело, как старый рваный башмак. Лица тех, кто при этом присутствовал, превратились в фарфор, потом — в маски из тонкой бумаги на поверхности струящейся пленки; по-прежнему экранированные, а потом — полностью нерелевантные, когда я прошел сквозь картонные здания и влился в атмосферные волны.

Конец — любой из крошечных героев, запомни то, что они тебе скажут. Конец — любое событие. Конец — каждый подросток на загадочной улице приключений. Конец — каждый любовник. Если ты это не сделаешь, значит, сделаю я.

Людские поля были как старые тряпки, разбросанные по земле, заходящее солнце как будто замерло в восторге, громадная кромка и колесо, огонь, снисходивший по небесам в лиловых кровоподтеках. Перекрестие пространственных зрительных линий оплело континент, гора была словно зеленый город идей и предметов, каменные глубины.

Звенящий воздух высоко в небе, вселенная льется потоком в глаза. Я был одиночной однокрасочной клеткой, что неслась сквозь пространство, сотканное из первозданной и юной материи, и порождала великие бури. Шквал ультрафиолетовой геометрии пытался сбить меня с курса. Алые с золотом элементы и зыбкая четкость.

Еще один прочно забытый небесный свод раскрылся перед глазами, темные вибрации в мелкий ожогах света, волны из миллиардов бренных клеток. Вкусовые и обонятельные приливы, исполненные в высоком разрешении, разбиваются о твердыню космоса токсичной пеной.

Пилообразные стробирующие импульсы профильных пространственных изменений сошлись в кипящую, хаотичную массу квантовой пены. Гиперсерые глубины громыхали накапливающей плотностью того, кто ждал впереди. Он разрешал мне приблизиться. Он еще не сравнял ступени. Поднося к губам собственный яд.

Но когда он придвинулся ближе, он как будто низвергся со всех сторон в безбрежном пространстве сложного, безповторного зла. Неспешное биение темных крыльев и множественных подкрылков — колоссальное черное насекомое барахталось на спине в центре нервной сети, расходящейся в бесконечность; дергало миллионами лапок посреди едкой вонючей блевотины и перегоревших проводов.

Его рот в обрамлении ресниц был как глаз, что пытается укусить пространство, он был бесконечно, безумно свиреп в своих судорожных конвульсиях, сгустки зла связывались в узлы и растягивались над его бессмысленной трескотней. Скованный собственной силой, подпавший под собственное влияние. Холодная проникающая коррозия — в ночь океанской трагедии. Ничто его не исцелит, никогда. Сердце, разбитое навеки.