— Моя бабушка учила меня швырять в собак камни, — философски изрек воодушевленный Гартман и пнул носком кованого сапога в морду собаки.

Собака упала спиной на дно шлюпки и громко залаяла.

К Гартману вернулось хорошее настроение. Сейчас он покажет русскому сброду, который ведет на отправку в Германию, на что способны верноподданные Гитлера.

Русских раненых моряков он распорядился доставить в ущелье, где находились под конвоем их пленные соотечественники. И там, позвав переводчика, важно заявил:

— Переведи русским свиньям… Пусть эти раненые каплуны скажут своим, что весь флот у них уничтожен и что они сами сдались в плен. Тогда… тогда я сохраню им жизнь и отправлю в лагерь.

Гартман хорошо знал, что на самом деле все обстоит иначе: готовится наступление русских, Черноморский флот не сегодня-завтра будет здесь. Но пока он считал себя хозяином положения и хотел диктовать свои условия. Притом, ему хотелось, чтобы раненые моряки заговорили. Это поднимет дух его подчиненных и нагонит страх на тот русский скот, который он ведет в Германию.

Не получив согласия раненых моряков, Гартман приказал группе своих подчиненных найти место для казни. Вскоре один из эсэсовцев доложил, что место найдено, и тогда Гартман дал команду всем двигаться к берегу.

В воде, метрах десяти от скал, стояло странное сооружение, чем-то напоминающее узкие футбольные ворота. Толстая деревянная перекладина метра на полтора возвышалась над поверхностью моря. Под ней на волнах слабого морского прибоя держался небольшой плот.

Гартман резко обратился к переводчику:

— Спроси у них в последний раз…

Черноморцы хранили молчание.

Тогда эсэсовцы скрутили руки обессиленным морякам, а к ногам их привязали длинные веревки.

По знаку Гартмана связанных черноморцев отконвоировали на немецкий сторожевик, который вплотную подошел к морской виселице.

Русские пленные, стоявшие на берегу, затаили дыхание. И тут до них донеслись слова, сказанные одним из связанных моряков:

— Не верьте фашистам!.. Победа придет!

Гартман раздраженно подал знак, сторожевик рванул плот, на котором стояли связанные черноморцы. И они, перевернувшись, исчезли под водой. Только две пары ног, привязанные веревками к перекладине виселицы, торчали из моря.

Вместе с другими видел все это и тот пленный немецкий матрос со сторожевика, который впоследствии помог разоблачить оберштурмфюрера в освобожденном Севастополе.

Память о Налете жива

В конце сорок четвертого года я попал в дивизион быстроходных барж, который взял курс на Дунай. И с этого времени я потерял из виду моих дорогих друзей с «КТЩ-558». Только в счастливые дни празднования тридцатой годовщины освобождения Севастополя я узнал о судьбе одного из наших катерников…

После митинга и торжественного шествия в колонне ветеранов по улицам легендарного города я зашел в музей боевой славы Севастопольской охраны водного района (ОВРа). Вместе со мной был начальник части капитан первого ранга Кудрявцев. Он провел меня по музею, рассказывая о боевых подвигах краснофлотцев, и вдруг на одном из стендов я увидел фотографию убеленного сединами мичмана, на кителе которого сияли ордена и медали.

Что-то знакомое было в его лице, хотя я не мог поручиться, что наши пути когда-нибудь пересекались. Но мои сомнения быстро рассеялись, как только я прочитал фамилию под снимком.

— Николай Грипич, — дрогнуло мое сердце. — Коля Грипич мой первый наставник, мой друг и как бы старший брат… — На меня смотрело все то же доброе русское лицо с приветливой улыбкой.

Перед моими глазами моментально пронеслась война, наши действия на катере, морские походы. Вспомнился Налет — наш верный, честный пес, которого мы все любили.

Чувствуя ломоту в груди, я опустился на стул и заплакал.

— Что с вами? — обнял меня за плечи Кудрявцев.

А я не мог сказать ни слова — слезы душили меня, было трудно дышать. И я не мог понять, что это были за слезы — радости или печали.

— Вы узнали этого моряка? — спрашивал меня Кудрявцев.

Он увел меня к себе в кабинет, куда-то позвонил, и уже через два часа я встречал катер моего старого друга. Катер лихо пришвартовался к причалу и, к моему немалому удивлению, первой по трапу спустилась большая лохматая собака.

Мы расцеловались с Николаем. После он увлек меня в свою каюту и, как бывает после многолетней разлуки, начались боевые воспоминания, когда слово «помнишь» повторяется много раз и становится приятно только от одного этого слова. А когда воспоминания закончились, я строго произнес:

— Кто разрешил, товарищ мичман, держать собаку на военном корабле?

Николай улыбнулся:

— Угадай, как ее зовут?

— Налет?… Не может быть!

— Все может быть, юнга. — Мы обнялись. И замерли, вновь вспоминая далекое и суровое время, нашу юность, Победу, к которой мы шли не жалея себя, не ведая страха.

Мы стояли на палубе и смотрели, как вечернее небо Севастополя расцвечивает яркий салют праздника. С берега доносилась музыка, были слышны песни, радостные возгласы, смех.

— Налет… Налетушка, — потрепал я собаку, жмущуюся к моим ногам.

Собака ласково взвизгнула и громко сказала очередному салюту на своем собачьем языке:

— Тяв-тяв!