— Я горжусь своим соотечественником и ровесником Улой Ростадом, — сказал Сенерсен. — Он никогда не ронял славы Норвежского союза гарпунеров. Но мне хотелось бы попросить старого друга больше не испытывать терпение молодого гарпунера. Пусть следующего кита убьет русский.

— Правильно! — поддержал Сорвачев. — Дорогу молодым!

После обеда море не утихло, пенистые волны бежали навстречу и, разбиваясь о форштевень, обдавали брызгами площадку гарпунера.

Для нового поиска в «воронье гнездо» забрался Семячкин, Трефолев стал к заряженной пушке, а я повел судно.

Гости вместе с гарпунером остались в кают-компании распить графин красного вина, выставленного Сыретинским из капитанских запасов.

— Вызовете нас на мостик, когда разглядите фонтаны, — приказал Ула Ростад, вахтенному.

На крутой волне судно валило с борта на борт. Семячкин, сидевший в бочке на фок-мачте, чувствовал себя, как на качелях: он то и дело видел под собой не палубу, а отбрасываемую форштевнем пену и крутящуюся воронками воду. Но это марсового не пугало. Уце-пясь правой рукой за поручень, в левой он держал бинокль и вглядывался в горизонт. Дальние всплески высоких волн порой казались ему пушистыми фонтанами, но Семячкин, боясь ошибиться, не спешил докладывать.

Наконец он ясно различил вырвавшиеся вверх голубые струи.

— Справа по носу фонтаны! — громко закричал Семячкин. — Кажется, сейвалы.

Сомнений и у меня не было: впереди действительно взлетали одни за другими фонтаны сейвалов. Но стоит ли посылать за наблюдателями? Старик недолюбливает этих китов, называет их рысаками. На всякий случай я все же послал вахтенного матроса в кают-компанию.

Через несколько минут на мостике появился раскрасневшийся Ула Ростад, а за ним — гости с «Салюта».

— Идем в погоню за сейвалами, — доложил я. — Но стоит ли охотиться за ними?

— А почему нет? Для начинающего гарпунера прекрасная проверка, — сказал норвежец.

Трефолев стоял на. полубаке, широко расставив ноги, и следил за китами. Чтобы не походить на старика, он разворачивал пушку быстрыми и сильными движениями. Не оборачиваясь к нам, Аркадий поднимал то левую, то правую руку.

Я вместе с рулевым внимательно следил за его жестами, стараясь применить все свое умение, чтобы ближе подойти к китам.

Неожиданно почти перед носом «Пингвина» всплыл какой-то замешкавшийся сейвал. Выпустив невысокий фонтан, он собрался было уйти под воду… И тут раздался выстрел…

Трефолев, конечно, поспешил. Гарпун полетел с опережением и… лишь линем стегнул кита.

Граната взорвалась под водой. Видимо, ее осколки задели сейвала, потому что он как ошпаренный выскочил из воды и заскакал по волнам.

— Теперь так до полюса прыгать будет! — радостно возвестил из бочки Семячкин. Он не сообразил, что радости в этом немного.

К счастью, гарпун не оборвался, но он не годился больше для стрельбы: взрывом немного покоробило вышедшие из пазов лапы.

— Берите другой, — посоветовал Ула Ростад. — У вас еще четыре выстрела.

Всех пингвиновцев удивила доброта норвежца, а я почувствовал в его голосе торжество. «Значит, в чем-то мы наглупили», — подумалось мне.

Боцман помог Трефолеву вновь зарядить пушку и сказал:

— Учитывай волну, стреляй только с гребня.

Перед ужином удалось еще раз настигнуть сейвалов и подойти к ним метров на сорок. Но и второй выстрел не принес успеха: гарпун пролетел мимо кита и, оборвав линь, исчез в пучине.

— На сегодня — финиш! Кончайте стрельбу, — распорядился Ростад. Он был доволен прошедшей охотой.

Трефолева окружили сочувствующие. Каждому пингвиновцу хотелось сказать ему хоть что-нибудь в утешение.

— Плюнь, не расстраивайся! Сегодня не попал — завтра двух ухлопаешь, — сказал Выдревич.

— Ты слишком торопился. Так не годится. Выдерживай, как Ростад, — советовал Семячкин.

— Зря за сейвалами гонялся. Ула избегает их, увертливые больно, — заметил боцман.

Подошел к Трефолеву и Сорвачев.

— Что же это вы, товарищ, подводите нас? — с укором сказал он. — Беретесь, а не можете: в китов не попадаете и народное добро губите — гарпун утопили.

— А я ведь не обещал вам высший класс стрельбы показывать, — ответил самолюбивый Трефолев. — Впервые из гарпунной пушки стреляю. Мне даже не дали потренироваться.

Сорвачев не внимал его объяснениям и твердил свое:

— Несолидно получилось, несолидно. И главное, при иностранцах.

Я, конечно, вмешался в разговор:

— А вы бы, Николай Витальевич, сами попробовали стрелять в свежую погоду. Я уверен, что Ула Ростад умышленно уступил место у пушки. Сам он никогда не охотится в такую волну. А у вас как наблюдателя не нашлось возражений. Иностранцев обидеть боитесь?

— Это вы бросьте, понимаете, нечего мне указывать, — захорохорился Сорвачев. — Насчет иностранцев есть установка, товарищ штурман. Будьте любезны ее придерживаться.

— В чем же смысл этой установки?

— А в том, что ум и дипломатия нужны.

— Что-то ни того, ни другого мы не заметили.

— Значит, не вашего ума дело! — заключил Сорвачев. — Найдутся понимающие люди.

Вести перепалку на таком уровне, да еще при всех, было бессмысленно. Я увел Трефо-лева. Другие пингвиновцы тоже отвернулись от Сорвачева: заносчивых людей у нас презирали.

ФАРАФОНОВ ВЫЗЫВАЕТ ГРОЗУ

Ула Ростад и его гость пришли ужинать в кают-компанию в приподнятом настроении. Они, видимо, успели пропустить по стаканчику спиртного. Видя, что русские не очень веселы и молчаливы, норвежец как бы с укором спросил:

— Ну как, помидорчики, надеюсь, теперь поняли, что самый лучший артиллерист не может стать даже посредственным гарпунером?

— Нет, мы еще не убедились в этом, — ответил я, — так как условия были неравные: вы охотились в тихую погоду, а он — в бурную, К тому же киты ему попались самые трудные.

— Китов он сам выбирал, а погода от меня не зависит. Но если вы очень попросите, я могу помолиться… испытания закончатся в полном безветрии.

— Стоит ли? Бог погоды тоже, кажется, из племени хитрецов?

— Возможно, — согласился Ростад. — Но я замечу: хитрецы не самые последние люди. Стоит ли расстраиваться по пустякам? У вас впереди еще три выстрела.

После ужина норвежцы, пожелав всем приятного отдыха, ушли спать, а мы с капитаном отправились в рубку уточнять дневные записи. В кают-компании остались только пингвиновцы, свободные от вахты, и отдувающийся после обильного ужина Сорвачев.

Любители «забить козла» уселись за обеденный стол и принялись с прибаутками и грохотом ставить кость к кости, а радист Фарафо-нов, устроившись в углу, начал сам с собой играть в шахматы. Задумываясь, он негромко напевал одну и ту же фразу:

— Сижу под фресками и пиво трескаю…

— Что за пошлятина попала вам на язык? — недовольно спросил Сорвачев.

— Стихи Владимира Маяковского, — не отрывая взгляда от шахмат, ответил радист.

Играющие в «козла» переглянулись и, несколько притихнув, стали ждать, что будет дальше. Они хорошо знали своего радиста, умеющего осадить зазнавшихся. А Фарафонов тем временем уже напевал другое:

— Раскрывает щука рот, а не слышно, что поет… .

Сорвачев, решив блеснуть знанием поэзии, небрежно поинтересовался:

— Чего вы все Маяковского вспоминаете? В самодеятельности участвуете, что ли?

— Должен заметить: использованные мной стихи не имеют никакого отношения к Маяковскому, в них повинен Маршак, — пояснил с ученым видом Фарафонов. — Они годятся для самодеятельности лишь в детских яслях. Там, например, существует такая фраза: «Приходи к нам, тетя лошадь, нашу детку покачать». Зачем китобоям тетя лошадь? Они и без нее накачаются и укачаются.

Это уже походило на подрыв авторитета. Тщетно пытаясь придумать, чем бы уязвить развязного радиста, Сорвачев, хмурясь, принялся раскуривать папиросу. А Фарафонов, переставляя то черные, то белые пешки, продолжал напевать, что взбредет на ум.