Носки были совсем крохотные, вряд ли они годились даже грудному ребенку, разве что на куклу, — но Салопыч не спускал с них любовного взгляда.
Мы переглянулись.
— Ой, Салопыч, берегись! — поддел Курова Славка. — Завлекающий маневр. Это они тебе наживку кинули.
Салопыч недружелюбно сопнул носом и, повернувшись к нам спиной, упрятал свою премию в чемодан.
С тех пор Салопыч начал отбиваться. Он больше не ходил, в свободное от матчей время, вместе с нами — глазеть на каналы, рекламу, умопомрачительные витрины. Исчезал один. Частенько возвращался он из города с аккуратными пакетами. Некоторые разворачивал и доставал оттуда разные мелкие покупки, а иные сразу убирал подальше. Потом ложился на койку и молча, сосредоточенно смотрел в потолок.
Мы догадывались, что у Салопыча складываются какие-то свои отношения с проклятыми капиталистами, в которые он нас посвящать не намерен.
И наконец наступил день, когда Славка встревоженно сообщил мне:
— Салопыч-то… совсем пропадает. Надо выручать. Это было возле ледового стадиона, перед решающим матчем СССР — Канада.
— Пошли! — сказал я.
Мы разыскали Салопыча за углом стадиона, против восточной трибуны. У него был вид совершенно потерянный: макинтош расстегнут, шляпа съехала набок, челюсть отвисла. В неподвижных глазах Салопыча отражалась тусклая стокгольмская весна.
— Себе — плащ и шарфик, — услышали мы его бормотание. — Жене — две кофточки, брату — штаны, своячнице — блузку, теще — плед, Леночке — колготки, Вовочке — свитерок…
Я понял, что Салопыч подсчитывает, какие шмутки уже купил и сколько еще может купить все на те же скромные рубли, которые нам поменяли на кроны. Салопыч обалдел от дешевки. Настолько, что больше не замечал контрастов. Того, например, что вместо кучи синтетического барахла на эти же деньги можно купить лишь две трети костюма из натуральной ткани. Его кормили на теплоходе, на удовольствия Салопыч кроны не тратил и потому не знал, что проел бы здесь весь обмен за четыре дня. А уж пропил бы и вовсе в два присеста.
Мы взяли его с двух сторон под руки — Салопыч вдруг обмяк.
— Как же так? — спросил он, невидяще блуждая глазами. — Как же?.. А говорили, что загнивают…
— Салопыч, — осторожно начал я, догадываясь, что случай трудный и начинать надо с азов. — Ну-ка, вспомни: царская Россия отставала от высокоразвитых стран на сто лет. На целых сто!..
— К тому же шведы четыреста лет не воевали! — подхватил Славка, сообразивший, куда я клоню.
— Вот именно, — сказал я. — Не воевали. И гнали эту мануфактуру…
— Из нефти, Салопыч! — тряхнул его Славка. — Это же все синтетика. Ты думаешь, что шерстяных кофточек набрал? Фигу! Ты нефти везешь два килограмма…
— Во всяком случае, лет через десять у нас этого барахла тоже навалом будет, — сказал я. — Заведешь себе десять штанов.
— Хотя не в штанах счастье, — ввернул Славка.
— Точно, — подтвердил я, — не в штанах. Ты посмотри на этих шведов — какие они все смурные. Штаны есть, а счастья нет.
— Вообще все это дерьмо! — распаляясь, заявил Славка. — Хочешь, я сейчас свой реглан под колеса брошу? Хочешь?! — Славка рванул купленный вчера болоньевый плащ так, что пуговицы полетели. — Плевал я на него!..
Так мы, в четыре руки, обрабатывали Салопыча, и он начал вроде бы помаленьку приходить в себя.
— Совсем ошизел мужик, — задышал мне в затылок Славка, когда мы пробирались на свои места. — Как думаешь: поможет — нет?
Я пожал плечами.
Вечером на теплоходе мы сидели у стойки бара и предавались «буржуазному разложению»: пили маленькими порциями виски с содовой.
Появился Салопыч. Он был в пижаме, надетой поверх майки-безрукавки.
Салопыч подошел к стойке — лысина его оказалась рядом с моим плечом.
— Налей сто пятьдесят, — буркнул он, отрывая от пачки бон полуторарублевый лоскуток. На теплоходе в ходу у нас были боны, за которые на берегу купить было ничего нельзя, разумеется.
Бармен налил ему в большой фужер сто пятьдесят водки.
— И запить чего-нибудь, — попросил Салопыч. — Минералки, что ли.
— Минеральной сегодня нет, возьмите кока-колу.
— Ну давай коку, — хмуро согласился Салопыч.
Он осушил фужер, выбулькал в него витую бутылочку кока-колы и запил. — Сколько с меня всего?.
— Рубль двадцать копеек и семьдесят пять ёре, — сказал бармен.
— Как… ере? — растерялся Салопыч. Вылощенный седовласый бармен Витя терпеливо пояснил:
— Напитки и сигареты соцстран — за боны, напитки и сигареты капстран — за валюту. Бутылка кока-колы стоит семьдесят пять ере.
— За этот… квас? — горестно прошептал Салопыч, и лысина его стремительно начала покрываться испариной.
Боже, какие страсти бушевали в его душе! Ведь он единым духом «проглотил» две шариковые авторучки… Или детские носочки… Или набор брючных пуговиц.
— Возьми рубль, — прохрипел он наконец.
— Извини — не могу, — отвернул глаза бармен.
— А я знать ничего не знаю! — безобразно закричал тогда Салопыч. — Предупреждать надо! Заранее!
Славка не вынес этой сцены и положил на прилавок крону.
— Иди, Салопыч, — сказал он ему, как больному. — Иди отдыхай. Не беспокойся.
Салопыч ушел, бормоча под нос: «За валюту, ишь ты, за валюту…»
А мы со Славкой заказали еще виски и, вздохнув, выпили за упокой души раба божьего Курова Геннадия Салопиевича.
Эту давнишнюю и в общем-то малозначительную историю, может быть, и не стоило ворошить… Да вот недавно один мой приятель привез из зарубежной командировки крышку-сиденье для унитаза. Ну, привез и привез, мало ли что. Искал оправу для очков, а подвернулась крышка. Он ее и сгреб — надо же было остатки валюты израсходовать.
Но пришли к нему в дом две дамы, сотрудницы жены, исследовали крышку, оценили изящные формы её и несравненную эластичность, спросили, во что она обошлась хозяину, тут же перевели стоимость в рубли и, потрясенные баснословной дешевизной приспособления, долго и сердито говорили о том, что нам до такого совершенства еще хлебать да хлебать.
И я вспомнил бедного Салопыча.
ПИДЖАК ЗА СВОЮ ЦЕНУ
Черт его душу знает, как я промахнулся с этим пиджаком! Вернее, не с пиджаком как таковым, а с рукавами. Когда в городе Варне, в магазине модной мужской одежды, мы его покупали, вроде все было нормально. Да я на рукава-то, в тесноте, в туристской сутолоке, внимания тогда не обратил. Крутнулся перед зеркалом, выпятив грудь, а ниже глаза опустить не догадался. А тут еще жена… Сам-то я вообще не стал бы его покупать: очень уж пижонский был пиджак — черный, бархатный, такие только конферансье да официанты носят, А жена загорелась: ах, ох, какая прелесть, к твоим сединам так пристанет (прямо по Александру Сергеевичу Пушкину начала сыпать), давай купим — когда ты в жизни такой носил?
Ну, короче, взяли.
Завернули нам его, ленточкой красивой перевязали, так мы его, перевязанный, и привезли.
А дома еще раз примерил — рукава короткие. И не надставишь, материал импортный, у нас такого днем с огнем не сыщешь. В общем, ухнули денежки. Семьдесят пять левов, в переводе на наши, считай, сотня.
Хотел сыну подарить, но тот акселерат, ему не то что рукава короткие, а даже полы энную часть не прикрывают.
И встала передо мною проблема: продать пиджак. А как продать, где, кому? Не на барахолку же нести. На этой самой барахолке я был однажды и зарекся туда ходить. Поехал шапку себе присмотреть — дело зимнее было. Ну, смешался с толпой, кругом чего-то продают-покупают, торгуются. А я закурить решил. Снял перчатки, закурил, а перчатки пока держу в левой руке. Секунды, может, три и держал-то. Налетел на меня какой-то заполошный, выхватил перчатки, сунул четвертную и растворился. Слинял, как говорится. Я и ахнуть не успел. Хорошие были перчатки, замшевые, внутри мех натуральный. В общем, пошел я домой с голыми руками. В двадцатиградусный мороз.
Так что насчет барахолки я ученый был. Решил продать пиджак на дому, предложить какому-нибудь хорошему приятелю. И о первом подумал о Мише Алмазове, артисте филармонии. То есть о Мише Пузикове, Алмазов — это его артистическая фамилия была, псевдоним. Я потому о Мише прежде всего подумал, что вспомнил: у него вроде руки короткие. Он как-то у нас в редакции на детской елке выступал Дедом Морозом, и когда пел с ребятишками, разводя руками: «Каравай, каравай, вот такой ширины», — то «каравай» у него получался не очень широкий.