— Проверим это. Хотите взяться за Дария прямо сейчас?

— О'кей, — сказал Куэйл, и из его глаз исчезла подозрительная настороженность. — Я отождествляю Дария со своим отцом…

Все прошло гладко и эффективно. За эту половину дня они сделали больше, чем за предыдущие две недели. Испытывая приятное чувство удовлетворения Беркхальтер немного задержался, чтобы сказать доктору Муну, что дела пошли неплохо, после чего направился к дому, обмениваясь мыслями с парой Болди, своих коллег, завершавших рабочий день. В лучах заката Скалистые горы казались залитыми кровью, и пока Беркхальтер шел в сторону дома, прохладный ветер приятно холодил его лицо.

Было так приятно, когда тебя поняли. Это доказывало саму возможность взаимопонимания. И в этом мире подозрительных чужаков Болди часто требовалось подкрепить уверенность в себе. Куэйл был твердым орешком, но… Беркхальтер улыбнулся.

Этель будет довольна. В каком-то смысле, ей пришлось тяжелее, чем когда-либо ему. С женщинами так всегда бывает. Мужчины страшно озабочены сохранением своей независимости от вмешательства женщин. Что же касается обычных женщин — что же, то обстоятельство, что Этель в конце концов была принята в клубы и женские кружки Модока, говорит о ее блестящих личных данных. Только Беркхальтер знал, какое горе причинял Этель ее голый череп и даже собственный муж никогда не видел ее без парика.

Его мысль устремились вперед, обгоняя его, в невысокий дом с двумя флигелями, стоявший на склоне холма, и сомкнулась с ее сознанием в жаркой близости. Это было нечто большее, чем поцелуй. И, как всегда, было волнующее чувство ожидания, которое росло и росло, пока не распахнулась последняя дверь, и их тела не коснулись друг друга. «Вот, — подумал он, ради чего я был рожден Болди; ради этого стоит терять миры.»

За обедом эта связь распространилась и на Эла, неуловимое, глубоко укоренившееся нечто, что придавало вкус пище и делало воду вином. и сделало еду Слово дом для телепатов имело значение, которое обычные люди не могли полностью постичь, ибо оно включало в себя неведомую им связь. И там были тонкие, неуловимые ласки.

«Зеленый Человек спускался по Великой Красной Ледяной горе. Мохнатые Карлики пытались на ходу загарпунить его.»

— Эл, — сказала Этель, — ты все еще работаешь над своим Зеленым Человеком?

И тогда нечто переполненное ненавистью, холодом и смертью задрожало в воздухе, словно сосулька, с хрустом проламывающаяся через хрупкое золотистое стекло. Беркхальтер уронил салфетку и поднял глаза, совершенно сбитый с толку. Он ощутил, как мысль Этель отпрянула, и быстро коснулся ее разума, чтобы хоть немного ободрить ее. А на другом конце стола молча и настороженно сидел маленький мальчик со все еще по-детски округлыми щечками, понимающий, что совершил грубую ошибку, и ищущий спасения в полной неподвижности. Его разум был слишком слаб, чтобы противостоять прощупыванию. Понимая это, он сидел совершенно спокойно, выжидая, пока эхо от мысли ядовито висело в тишине.

Беркхальтер сказал:

— Пойдем, Эл.

Он поднялся. Этель начала было что-то говорить.

— Подожди, дорогая. Поставь барьер. Не слушай.

Он мягко и нежно коснулся ее разума, а потом взял Эла за руку и повел его за собой во двор. Эл смотрел на отца огромными тревожными глазами.

Беркхальтер сел на скамью и посадил Эла рядом. Сначала он заговорил вслух — чтобы смысл его слов был ясен, и еще по одной причине. Ему было очень неприятно обходить слабую защиту мальчика, но это было необходимо.

— Это очень странно, думать так о матери, — сказал он, — и странно думать так обо мне. — Для разума телепата упрямство и непосвященность являются более омерзительными, но тут речь шла ни о том, ни о другом. Присутствовала лишь холод и злоба.

«И это плоть от плоти моей, — подумал Беркхальтер, глядя на мальчика и перебирая в памяти восемь лет его развития. — Не перерастает ли мутация во что-то дьявольское?»

Эл молчал.

Беркхальтер погрузился в юный разум мальчика. Эл попытался вырваться и убежать, но сильные руки отца схватили его. Инстинкт, а не рассудок двигал мальчиком, поскольку мысли могли соприкасаться и на больших расстояниях.

Ему не хотелось этого делать, потому что вместе с восприимчивостью ушла чувствительность, а насилие всегда оставалось насилием. Но жестокость была необходима. Беркхальтер искал. Иногда он навязывал Элу ключевые понятия, и в ответ поднимались волны воспоминаний.

Наконец, усталый и полный отвращения, Беркхальтер позволил Элу уйти и остался один сидеть на скамье, наблюдая за тем, как красный отсвет умирает на снежных пиках. Белизна их была подкрашена красным. Но было еще не слишком поздно. Человек глуп, и был глуп с самого начала, иначе бы он знал бесполезность такой попытки.

Воспитание еще только началось. Эла еще можно было перевоспитать. Глаза Беркхальтера стали жестче. И мальчик будет перевоспитан. Будет. Но еще не сейчас, не раньше, чем жаркий гнев настоящего уступит место симпатии и пониманию.

Еще не сейчас.

Он вошел в дом, коротко переговорил с Этель и вызвал по видеосвязи дюжину Болди, работавших вместе с ними в Издательском Центре. Не у всех из них были семьи, но никто не уклонился от встречи, когда полчаса спустя они встретились в задней комнате Таверны Язычника в деловой части города. Сэм Шейн поймал отрывок знания Беркхальтера, и все они прочли его эмоции. Слитые в единое целое своим телепатическим чувством, они ждали, когда Беркхальтер будет готов.

Потом он рассказал им. Поскольку разговор велся на языке мысли, это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней со сверкающими безделушками, о сверкающей приманке. Он рассказал им о расовой паранойе и пропаганде. И эта самая эффективная пропаганда была упрятана в сахарную оболочку, и искажена так, что мотив становился незаметен.

Зеленый Человек, безволосый, героический, — символ Болди.

И безумные, захватывающие приключения, приманка, чтобы поймать юную рыбу, чей гибкий разум был достаточно впечатлительным, чтобы пойти дорогами опасного безумия. Взрослые Болди могли слушать, но они не делали этого. Юные телепаты имели более высокий порог мысленного восприятия, и взрослые не читают книг своих детей, если только не хотят убедиться в том, что в их страницах нет ничего вредного. И ни один взрослый не будет утруждать себя слушанием мысленной передачи о Зеленом Человеке. Большинство из них воспринимали это просто как фантазию своих собственных детей.

— И я тоже, — сказал Шейн. — Мои девочки…

— Проследи источник этого, — сказал Беркхальтер. — Я это уже сделал.

Дюжина разумов начала поиски далеко за пределами комнаты, стараясь уловить мысли своих детей, и что-то отпрянуло от них, настороженное и полное тревоги.

— Он один, — кивнул Шейн.

Слова им не требовались. Плотной зловещей группой вышли они из Таверны Язычника и, перейдя улицу, подошли к универсальному магазину. Дверь была заперта. Двое из них вышибли ее плечами.

Они прошли через темный магазин в заднюю комнату, где рядом с опрокинутым стулом стоял человек. Его голый череп блестел в свете лампы. Рот его беспомощно открывался.

Его умоляющая мысль взывала к ним — но была отброшена неумолимой смертоносной стеной.

Беркхальтер вынул кинжал. Сверкнули клинки в руках остальных.

И погасли.

Давно уже замер крик Веннера, а его умирающая мысль все еще билась в мозгу Беркхальтера, когда он шел домой. Болди, который не носил парика, не был безумцем. Но он был параноиком.

То, что он пытался скрыть в последний момент, поражало. Невероятных размеров тиранический эгоизм и яростная ненависть к обычным людям. Это было чувство самопрощения, возможно безумного.

«И — за нами Будущее! Болди! Бог создал нас, чтобы править убогими людьми!»

Беркхальтер вздрогнул, судорожно вздохнул. Мутацию нельзя было считать удавшейся полностью. С одной группой все было в порядке. Ее составляли те Болди, которые носили парики и приспособились к своему окружению. Другая группа состояла из душевнобольных, и ее можно было не принимать в расчет, потому что эти люди находились в психиатрических лечебницах.