— Хорошо, хоть Посьет взяли. Теперь не стыдно и назад.

— Ну уж, черта с два! — возразил дядя Коля. — Скорее я вплавь…

— Апше, можно продаться на «Туркмению», — сказал Паганель. — В качестве агитбригады. Лекции почитать.

— Видали они твои лекции, — сказал дядя Коля. — Вот если бы концерт.

— А почему бы и не концерт? — подхватил эту мысль Паганель. — Я в школьной самодеятельности играл на ложках. На алюминиевых. Здорово получалось.

Дядя Коля, покраснев, сознался, что вроде бы неплохо читает собственные рассказы. Некоторые люди даже смеются.

— Художественное слово, — загнул палец Паганель. Я припомнила, что мы с папой иногда делаем дома такой номер: папа ложится на спину и поднимает ноги вверх, а я выполняю на его поднятых ногах стойку.

— Прекрасно! — оживился Паганель. — Соло на ложках, автор-исполнитель рассказов и парный акробатический номер. Конферанс я беру на себя…

Тут мы увидели, что от аэровокзала к нам бежит папа, придерживая руками живот.

— Что это с ним? — прищурился Паганель. Дядя Коля тоже прищурился и озабоченно сказал:

— Пойду закажу ему стаканчик.

Папа добежал, остановился возле приступки павильона и, глядя снизу вверх, заговорил:

— Позвольте вам заметить, — высокопарно начал он. — Позвольте вам заметить… что вы два идиота!.. Я, ты и она, — папа указал на меня и Паганеля, — летим!.. А ты! — он обидно ткнул пальцем в дядю Колю. — Ты останешься!

Оказывается, папа караулил, караулил рюкзаки и вдруг услышал сообщение о каком-то дополнительном рейсе. Папа не растерялся и быстренько зарегистрировал на него наши билеты. А дяди-Колиного билета у него не было. И теперь вот мы летели, а дядя Коля, больше всех стремившийся на Сахалин, оставался. И, может быть, ему даже предстояло с позором возвращаться назад.

— Минуточку, — сказал Паганель. — Одну минутку… Раз появился дополнительный рейс, то на основном могут освободиться места. Правда, за них наверняка будет драчка. И все же… Ну-ка, возьми трубку! — скомандовал он дяде Коле. — В зубы возьми, в зубы! — это ему пришлось уточнить, потому что дядя Коля схватил трубку и судорожно зажал ее в побелевшем кулаке. — Так… Теперь сделай умное лицо. Можешь ты сделать умное выражение?! Ну, хорошо. Здесь сойдет. Пошли…

Через полчаса мы все сидели в ресторане и неторопливо хлебали солянку. Спешить было некуда. Рейсы наши, и основной и дополнительный, снова откладывались, но теперь это уже не имело значения. Главное, что все билеты были зарегистрированы, и мы могли спокойно ночевать на подоконниках аэровокзала.

Паганель, все еще возбужденный после схватки с администрацией, поднял ложку и сказал:

— Запомните, друзья: всегда и везде все есть. Даже то, чего вообще быть не может, где-нибудь да имеется. Надо только уметь взять… Есть где-то дефицитная черная икра, польские подтяжки, мокасины из оленьей шкуры и билеты на единственный самолетный рейс. Есть суповые тарелки, сборники стихов Евтушенко, электроутюги, можно, наконец, купить босоножки летом и утепленные ботинки — в разгар зимы…

Ну, конечно, требуется немалое упорство, заметил он, и крепкие нервы. А то один его знакомый, например, разыскивая среди зимы как раз теплые ботинки, чуть было умом не повредился на этой почве, чуть было не дошел до мистики и суеверий.

Дело в том, что знакомого холода застали, что называется, в белых тапочках. То есть он как ходил в своих излюбленных демисезонных полуботинках на мнкропорке, так в них и остался. Не успел купить теплую обувь. Вернее, он даже и не старался. Поскольку все предыдущие зимы были относительно теплыми, знакомого круглый год устраивали его демисезонки.

А тут — неожиданно — минус тридцать. И знакомый закуковал. Правда, он впоследствии вышел из положения: разыскал в сарае старые, немодные теперь боты «прощай, молодость», обулся в домашние тапочки, накрутил портянки из байкового одеяла, потом — целлофановые мешочки (никакой носок такую толщину уже не брал) и все это загнал в боты. Так и проходил ползимы. Не очень красиво получалось, но зато тепло.

Но до этой рационализации знакомый додумался не сразу. А сначала прыгал в своих стылых туфельках. Сослуживцы даже стали жалеть его. Что это, говорили они, Вениамин Орманович, вы себя не бережете. Купили бы теплые ботинки. На здоровье разве можно экономить.

Знакомый послушался сослуживцев и кинулся по магазинам.

В одном ему сказали:

— Были на той неделе.

В другом:

— Загляните через пару дней.

В третьем:

— Иногда завозят…

Тогда знакомый засел на целый вечер дома и составил график, согласно которому выходило, что если, отложив все дела, в течение четырех дней заняться поисками, то в одной из точек, по теории вероятности, будто бы кривая ищущего и кривая теплых ботинок должны пересечься.

Он попросил на работе четыре дня без содержания и начал поиски по этому своему графику. Но, видать, где-то в его расчеты вкралась ошибка — кривая знакомого с ботинками так и не пересеклась.

Тогда он составил новый график, рассчитанный на внезапность. Отпуска без содержания знакомый больше не брал, а заказывал по телефону такси на специально запланированное время и производил неожиданные налеты в магазины, выпадающие по графику. Так он кружил около недели, но результата опять не достиг.

Несколько дней подряд потрясенный знакомый бродил по улицам, не поднимая глаз — рассматривал ноги прохожих. Он никак не мог соединить вместе два этих противоположных факта: отсутствие теплой обуви в магазинах и присутствие ее на ногах граждан. Потом знакомый признавался, что ему тогда даже приходила в голову мысль: может, все эти люди так и родились обутыми в утепленные ботинки.

Он собрал свои графики и отправился в Главобувьторг — проконсультироваться у специалистов.

На лестнице Главобувьторга знакомому повстречался давнишний школьный приятель. Соклассник посмотрел его графики и сказал:

— Выбрось ты к свиньям свою документацию и приходи завтра к одиннадцати. Утрясем.

И ровно через сутки знакомый стал обладателем роскошных, обтекаемых, как локомотив, чехословацких ботинок на искусственном меху…

— Так что все всегда можно достать, — еще раз повторил Паганель. — Включая птичье молоко. Надо только иметь к кому приходить в одиннадцать. А так все есть.

— Кроме рыбы, — подсказала я.

— Совершенно верно — кроме рыбы, — согласился Паганель, вонзая вилку в жирный кусок золотистого палтуса.

Ночевали мы на креслах в аэропорту.

Вечером дважды приходила тетенька со шваброй и выгоняла всех пассажиров под противный моросящий дождь. Тетенька не щадила даже малых детей. Пассажиры, расположившиеся на подоконниках и на полу, выходили на улицу без страха. Кресельники и скамеечники, опасаясь, что их места захватят, перебегали табуном из одного конца зала в другой, не спуская глаз со своих чемоданов. Отдельные счастливчики помогали тетеньке в уборке — двигали туда-сюда кресла. Лица у них сразу делались неприступными, так и казалось, что сейчас они начнут покрикивать: «А ну, посунься! Ишь, расселся!».

В двенадцать часов пришла другая тетенька и закрыла на большую палку туалет.

Потом электричество несколько раз нерешительно мигнуло, как будто человек, державший руку на выключателе, сомневался еще: «Перебьются в темноте или не перебьются?» Наконец, он решил, видимо, что перебьются, — и свет погас.

…В пять часов утра нас разбудил папа.

— Где этот кретин?! — кричал он, схватившись за голову.

Оказывается, только что объявили посадку на дополнительный рейс, но в темноте исчез куда-то Паганель. Тогда дядя Коля, самолет которого пока не летел, твердо сказал:

— Ничего. Вы собирайтесь. Я его разыщу, — и выбежал на улицу.

Вернулся дядя Коля минуты через три — мокрый, но горячий. Видать, он обегал все окрестности. От дяди Коли шел пар.

— Нет нигде, — сообщил он.

— O-o-o-o! — сказал папа. — Держите меня! — и он, приседая, закрутился на месте, словно хотел укусить себя за ухо.