Дрожащая, в змеином платье бальном,

и я пришла смотреть на этот бой.

Окружена я черною толпой:

мелькает блеск по вырезам крахмальным,

свет льется, ослепителен и бел,

посередине залы, над помостком.

И два бойца в сиянье этом жестком

сшибаются… Один уж ослабел.

И ухает толпа. Могуч и молод,

неуязвим, как тень, — противник твой.

Уж ты прижат к веревке круговой

и подставляешь голову под молот.

Все чаще, все короче, все звучней

бьет снизу, бьет и хлещет этот сжатый

кулак в перчатке сально-желтоватой,

под сердце и по челюсти твоей.

Сутулишься и екаешь от боли,

и напряженно лоснится спина.

Кровь на лице, на ребрах так красна,

что я тобой любуюсь поневоле.

Удар — и вот не можешь ты вздохнуть, —

еще удар, два боковых и пятый —

прямой в кадык. Ты падаешь. Распятый,

лежишь в крови, крутую выгнув грудь.

Волненье, гул… Тебя уносят двое

в фуфайках белых. Победитель твой

с улыбкой поднимает руку. Вой

приветственный, — и смех мой в этом вое.

Я вспоминаю, как недавно, там,

в гостинице зеркальной, встав с обеда,

за взгляд и за ответный взгляд соседа

ты бил меня наотмашь по глазам.

Великий выход на чужбину,

как дар божественный, ценя,

веселым взглядом мир окину,

отчизной ставший для меня.

Отраду слов скупых и ясных

прошу я Господа мне дать, —

побольше странствий, встреч опасных,

в лесах подальше заплутать.

За поворотом, ненароком,

пускай найду когда-нибудь

наклонный свет в лесу глубоком,

где корни переходят путь, —

то теневое сочетанье

листвы, тропинки и корней,

что носит для души названье

России, родины моей.

Любимы ангелами всеми,

толпой глядящими с небес,

вот люди зажили в Эдеме, —

и был он чудом из чудес.

Как на раскрытой Божьей длани,

я со святою простотой

изображу их на поляне,

прозрачным лаком залитой,

среди павлинов, ланей, тигров,

у живописного ручья…

И к ним я выберу эпиграф

из первой Книги Бытия.

Я тоже изгнан был из рая

лесов родимых и полей,

но жизнь проходит, не стирая

картины в памяти моей.

Бессмертен мир картины этой,

и сладкий дух таится в нем:

так пахнет желтый воск, согретый

живым дыханьем и огнем.

Там по написанному лесу

тропами смуглыми брожу, —

и сокровенную завесу

опять со вздохом завожу…

В ходах ладьи — ямбический размер,

в ходах слона — анапест. Полутанец,

полурасчет — вот шахматы. От пьяниц

в кофейне шум, от дыма воздух сер.

Там Филидор сражался и Дюсер.

Теперь сидят — бровастый, злой испанец

и гном в очках. Ложится странный глянец

на жилы рук, а взгляд — как у химер.

Вперед ладья прошла стопами ямба.

Потом опять — раздумие. "Карамба,

сдавайтесь же!" Но медлит тихий гном.

И вот толкнул ногтями цвета йода

фигуру. Так! Он жертвует слоном:

волшебный шах и мат в четыре хода.

Движенья рифм и танцовщиц крылатых

есть в шахматной задаче. Посмотри:

тут белых семь, а черных только три

на световых и сумрачных квадратах.

Чернеет ферзь между коней горбатых,

и пешки в ночь впились, как янтари.

Решенья ждут и слуги, и цари

в резных венцах и высеченных латах.

Звездообразны каверзы ферзя.

Дразнящая, узорная стезя

уводит мысль, — и снова мысль во мраке.

Но фея рифм — на шахматной доске

является, отблескивая в лаке,

и — легкая — взлетает на носке.

Я не писал законного сонета,

хоть в тополях не спали соловьи, —

но, трогая то пешки, то ладьи,

придумывал задачу до рассвета.

И заключил в узор ее ответа

всю нашу ночь, все возгласы твои,

и тень ветвей, и яркие струи

текучих звезд, и мастерство поэта.

Я думаю, испанец мой, и гном,

и Филидор — в порядке кружевном

скупых фигур, играющих согласно, —

увидят все, — что льется лунный свет,

что я люблю восторженно и ясно,

что на доске составил я сонет.

Нищетою необычной

на чужбине дорожу.

Утром в ратуше кирпичной

за конторкой не сижу.

Где я только не шатаюсь

в пустоте весенних дней!

И к подруге возвращаюсь

все позднее и поздней.

В полумраке стул задену

и, нащупывая свет,

так растопаюсь, что в стену

стукнет яростно сосед.

Утром он наполовину

открывать окно привык,

чтобы высунуть перину,

как малиновый язык.