И в Божий рай пришедшие с земли

устали, в тихом доме прилегли…

Летают на качелях серафимы

под яблонями белыми. Скрипят

веревки золотые. Серафимы

кричат взволнованно…

А в доме спят, —

в большом, совсем обыкновенном доме,

где Бог живет, где солнечная лень

лежит на всем; и пахнет в этом доме,

как, знаешь ли, на даче, — в первый день…

Потом проснутся; в радостной истоме

посмотрят друг на друга; в сад пройдут —

давным-давно знакомый и любимый…

О, как воздушно яблони цветут!..

О, как кричат, качаясь, серафимы!..

Слова — мучительные трубы,

гремящие в глухом лесу, —

следят, перекликаясь грубо,

куда я пламя пронесу.

Но что мне лай Дианы жадной,

ловитвы топот и полет?

Моя душа — олень громадный —

псов обезумевших стряхнет.

Стряхнет — и по стезе горящей

промчится, распахнув рога,

сквозь черные ночные чащи

на огненные берега!

Мне чудится в Рождественское утро

мой легкий, мой воздушный Петербург…

Я странствую по набережной… Солнце

взошло туманной розой. Пухлым слоем

снег тянется по выпуклым перилам.

И рысаки под сетками цветными

проносятся, как сказочные птицы;

а вдалеке, за ширью снежной, тают

в лазури сизой розовые струи

над кровлями: как призрак золотистый,

мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:

сперва дымок, потом раскат звенящий);

и на снегу зеленой бирюзою

горят квадраты вырезанных льдин.

Приземистый вагончик темно-синий,

пером скользя по проволоке тонкой,

через Неву пушистую по рельсам

игрушечным бежит себе, а рядом

расчищенная искрится дорожка

меж елочек, повоткнутых в сугробы:

бывало, сядешь в кресло на сосновых

полозьях, — парень в желтых рукавицах

за спинку хвать, — и вот по голубому

гудящему ледку толкает, крепко

отбрасывая ноги, косо ставя

ножи коньков, веревкой кое-как

прикрученные к валенкам, тупые,

такие же, как в пушкинские зимы…

Я странствую по городу родному,

по улицам таинственно-широким,

гляжу с мостов на белые каналы,

на пристани и рыбные садки.

Катки, катки, — на Мойке, на Фонтанке,

в юсуповском серебряном раю:

кто учится, смешно раскинув руки,

кто плавные описывает дуги,

и бегуны в рейтузах шерстяных

гоняются по кругу, перегнувшись,

сжав за спиной футляр от этих длинных

коньков своих, сверкающих как бритвы,

по звучному лоснящемуся льду.

А в городском саду — моем любимом —

между Невой и дымчатым собором,

сияющие, легкие виденья

сквозных ветвей склоняются над снегом,

над будками, над каменным верблюдом

Пржевальского, над скованным бассейном,

и дети с гор катаются, гремят,

ложась ничком на бархатные санки.

Я помню все: Сенат охряный, тумбы

и цепи их чугунные вокруг

седой скалы, откуда рвется в небо

крутой восторг зеленоватой бронзы.

А там, вдали, над сетью серебристой,

над кружевами дивными деревьев —

там величаво плавает в лазури

морозом очарованный Исакий:

воздушный луч на куполе туманном,

подернутые инеем колонны…

Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки

в душе моей, как чудо, сохранится

твой легкий лик, твой воздух несравненный,

твои сады, и дали, и каналы,

твоя зима, высокая, как сон

о стройности нездешней…

Ты растаял,

ты отлетел, а я влачу виденья

в иных краях, — на площадях зеркальных,

на палубах скользящих… Трудно мне…

Но иногда во сне я слышу звуки

далекие, я слышу, как в раю

о Петербурге Пушкин ясноглазый

беседует с другим поэтом, поздно

пришедшим в мир и скорбно отошедшим,

любившим город свой непостижимый

рыдающей и реющей любовью.

И слышу я, как Пушкин вспоминает

все мелочи крылатые, оттенки

и отзвуки: "Я помню, — говорит, —

летучий снег, и Летний Сад, и лепет

Олениной… Я помню, как, женатый,

я возвращался с медленных балов

в карете дребезжащей по Мильонной,

и радуги по стеклам проходили,

но, веришь ли, всего живее помню

тот легкий мост, где встретил я Данзаса

в январский день, пред самою дуэлью…"

Что хочешь ты? Чтоб стих твой говорил,

повествовал? — вот мерный амфибрахий…

А хочешь петь — в эоловом размахе

анапеста — звон лютен и ветрил.

Люби тройные отсветы лазури

Эгейской — в гулком дактиле; отметь

гекзаметра медлительного медь

и мрамор, — и виденье на цезуре.

Затем: двусложных волн не презирай;

есть бубенцы и ласточки в хорее:

он искрится все звонче, все острее,

торопится… А вот — созвучий рай, —

резная чаша: ярче в ней, и слаще,

и крепче мысль; играет по краям

блеск, блеск живой! Испей же: это ямб,

ликующий, поющий, говорящий…