Через день, после того как поляки подорвали Пятницкие ворота, Михайло Лисица прямо с ночного караула пошел в съезжую. Старший подьячий долго препирался: «Всякий мужик к воеводе полезет, боярину дело делать некогда станет».

Шеин, услышав из воеводской каморы спор, крикнул, чтобы Лисицу впустили. Воевода сидел на лавке, перед боярином стояли посадские старосты Огопьянов и Горбачев. Поглядывая то на одного, то на другого воспаленными от бессонных ночей глазами, воевода говорил:

— Бирючам велите на торгу и перекрестках кликать, чтобы всякие люди с огнем вечером сидели с великим бережением. И с лучинами по дворам и по улицам не ходили, а буде чьим небрежением учинится пожар, быть тому казненным смертью… — К Михайле: — Какого ради дела пришел?

— Укажи, боярин-воевода, встречные подкопы против литвы копать.

Шеин усмехнулся, подмигнул старостам:

— Чуете? Черный мужик боярина учить пришел. (Старосты гмыкнули в бороды).

У воеводы на высоком лбу вспухли складки:

— Были бы умельцы, без твоего научения давно б подкопы копали.

Михайло переступил с ноги на ногу.

— Когда мастер Федор Савельич стены ставил, мне довелось тайники копать. Дозволь, боярин-воевода, сколько мочно Руси послужить.

Воевода вонзился глазами в Михайлино лицо. Поднялся, прошелся по горнице, подошел, хлопнул Лисицу по плечу (дюжий Михайло качнулся):

— По имени как зовешься?

— Михалко Лисица!

— Если не хвастаясь молвишь, доброе дело сделаешь. Мужиков и чего надо для подкопного дела укажу дать сколько потребно.

Вести подкопы Лисица начал в двух местах. Для работы ему дали двенадцать мужиков-землекопов. Чтобы не обвалилась земля, верх крепили наискосок хитро расставленными подпорками. Приходили воеводы с Чихачевым, смотрели работу. Шеин сам лазил в подкоп. Когда выбрался, отряхивая приставшую к кафтану землю, сказал Чихачеву:

— Вели сему вымышленнику на порты сукна стрелецкого отпустить. Заслужил! — К Михайле: — Порохового зелья для подкопа укажу князю Василию Морткину из зелейного амбара дать сколько надо.

Пришлось Лисице идти к князю Василию. Морткин Лисицы так бы и не узнал, не подвернись приказчик Ивашко Кислов: «То ж, боярин-князь, твой беглый холоп Михалко». Князь Морткин только вздохнул: «Во двор Михалку не воротить, десять годов как сшел».

Мужики копали день и ночь попеременно. Когда вывели подкоп далеко за стену, услышали над головой стук. Покопали еще. Вышли наперерез под вражеский подкоп.

Михайло приладил фитиль к бочке с порохом, мужикам велел выбираться, приложил к фитилю лучину, выбрался сам. Со стен видели, как с грохотом разверзлась земля и высоко взметнулся сноп огня и черного дыма. Вместе с камнями из земли взлетели кверху и застигнутые в подкопе неприятели. Минера Раниери подбросило выше стен. Итальянец плюхнулся в снег, остался жив, отделался одним испугом. Шестерых гайдуков побило до смерти и двоих покалечило. Прибежал сам Шембек, метался, грозил тростью стоявшим на стенах мужикам.

— О, проклятые варвары! Они испортили труд целых двадцати дней!

Подкопы королевский инженер стал вести в большой тайне. Но Михайло точно чутьем угадывал хитрости француза, поспевал везде. То пустит на воздух уже совсем готовую галерею, то, нос к носу встретившись под землею с королевскими минерами, затеет бой или забросает вражеский подкоп горящими глиняными горшками, чиненными серой и селитрой (выдумал сам), и тогда жолнеры не знали, куда деваться от смрада.

Шембек от досады рвал на голове волосы. Говорил панам: не ожидал, чтобы у русских в крепости оказались столь искусные инженеры, безусловно иностранцы.

13

Прошла половина зимы. В конце января в королевские таборы приехали послы от тушинских бояр, служивших царику. В воскресенье после обедни Сигизмунд принимал бояр. Для приема король оделся по военному времени. Кованого золота цепь свисала на дорогие латы, работы знаменитых миланских мастеров. На наручьях и нагруднике чеканные изображения Марса и Славы.

По обе стороны королевского кресла стояли паны сенаторы и рыцарство. От множества людей в тесной палате было жарко. Боярин Михайло Салтыков, старший из тушинских послов, опустился на колено, повел на короля кривым глазом, приложился ржавыми усами к королевской руке, сказал титул.

Толмач перевел речь Салтыкова:

— Посол поздравляет ваше величество с приходом в русскую землю. Бояре и все служилые люди с радостью отдаются под покровительство вашего величества и вверяют вашему величеству свою судьбу.

Отговоривши, Салтыков отступил в сторону. За ним приблизился к королю Иван Салтыков, сын боярина Михайлы:

— Патриарх и весь духовный синклит и люди московские бьют челом твоему королевскому величеству и благодарят, что ты пожаловал в Московскую землю как государь милосердный, чтобы кроволитие между христиан унять и мир и тишину поселить.

Король, сцепив тонкие губы, точно диковинных зверей разглядывал тушинских бояр. За королевским креслом по-кошачьи сладко щурился на послов пан Сапега.

Послы говорили по очереди. Перечисляли русских государей от Рюрика до Федора Ивановича. Жаловались, что после убийства в Угличе царевича Димитрия землей правили незаконные государи, похитители престола — расстрига и Шуйский, плакались на повсеместное опустошение и разорение русской земли. Пока послы дошли до сути дела, паны устали. Встрепенулись, когда заговорил дьяк Грамотин, знали московский обычай — последний посол всегда говорит, ради чего приехали. У дьяка были вышиблены передние зубы, говорил он с присвистом, не то полякам — своим подчас разобрать было трудно. Толмач перевел:

— Так как бог поручил его величеству прекратить междоусобия и кровопролития в Московской земле, патриарх Филарет, духовенство и все бояре, дворяне, думные дьяки и стольники и всякого звания московские люди объявляют, что они желают возвести на московский престол королевича Владислава и бьют вашему величеству челом — сохранить в неприкосновенности веру греческого закона.

От имени короля послам отвечал Лев Сапега. Канцлер надул щеки, ступил шаг вперед, повел рукой. Послы уставились Сапеге прямо в рот.

— Его величество очень рад прибытию таких почтенных послов от чинов Московского государства. Его величество принимает под свое высокое покровительство святую греческую веру и храмы. — Канцлер поднял ладонь. — Но важность дела, с коим вы прибыли, требует размышления. Его величество назначит панов сенаторов, которые будут об этом с вами совещаться.

Вечером Михайло Салтыков пришел к Сапеге. Канцлер жил в монастырской трапезной. Помещение тесное, у оконца стол с бумагами и чертежами. В углу постель, закрытая леопардовой шкурой.

Сапега, усадив гостя, велел слуге принести венгерского. Сидели с глазу на глаз, пили. Салтыков ерошил ржавую бороду, умильно поглядывал на канцлера кривым глазом, степенно говорил:

— Я, государь Лев Иванович, готов королю служить и его королевским делам промышлять и бояр московских и всех русских людей к его королевскому величеству склонять. Меня многие московские люди ненавидят, потому что я королевскому делу радею.

Канцлер отодвинул чашу, вино плеснулось, пролилось на скатерть.

— Если, Михайло Глебович, королю радеешь (по-русски Сапега говорил хорошо), сговори Шеина королевскую рать в город впустить.

От свечи зрачки у Сапеги горели по-кошачьи. И похож был он на насторожившегося кота. Салтыков вздохнул, замотал головой:

— Ох, трудное дело, Лев Иванович. Шеина издавна знаю. Несговорчив и спесив. А спесив оттого, что не по породе вознесся. — Потянулся через стол. — А государю королю, — что под Смоленском стоять, идти бы ему к Москве, не мешкая, да славу бы пустить, что идет на вора, в Калугу. А будет король на Москве, тогда и Смоленск совсем его.

У Сапеги пушистые усы полезли кверху. Важно сказал:

— Государю королю от Смоленска отступиться не можно. То ему перед европейскими государями было б бесчестие.