В мутном ноябрьском небе блеснуло солнце. Снег на кровлях и деревянных башнях заиграл и заискрился. Горяча гнедого конька, на торг выехал бирюч Никифор Шалда, у седла бубен, в руке — колотушка. За бирючом верхоконный посадский нарядчик. Шалда заломил колпак, ударил в бубен. Нарядчик покрикивал:

— Копитесь! Копитесь, православные, не мешкайте!

Оверьян подобрался ближе, чтобы лучше слышать. Народ стеной обступил бирюча. Шалда сипло кашлянул, прочистил горло.

— Слушайте, православные, волю великого государя! Царь и великий князь всея Русии Федор Иванович указал и бояре приговорили. — Перевел дух, приподнялся в седле, во всю глотку крикнул: — Выходу крестьянскому в сем году не быть и помещикам крестьян не свозить!

Мужики зашумели. В разных местах выкрикивали:

— И без того помещики всюду прицепы чинили!

— Ныне бояре вконец олютуют!

— Охти нам!

— Времена злые пришли!

Бирюч вздел колотушку:

— Не вопите, православные. Слухайте далее царев указ.

Оверьян бросил конька, протолкался в толпу. Кто-то саданул его под бок, кто-то лягнул кованым чеботом. Наступил на ногу грузной старухе в черной однорядке. Старуха зашипела, потянулась было к бороде. На нее зашикали. Бирюч кричал:

— А которые крестьяне из-за бояр, и из-за дворян, и из-за приказных людей, и из-за детей боярских, и из-за всяких людей из поместий и вотчин, и из-за патриарха, митрополита или монастыря выбежали до нынешнего года за пять лет, — на тех беглых крестьян в их побеге и на тех помещиков и вотчинников, за кем те беглые живут, великий государь указал — суд давать. И по суду, и по сыску государь и великий князь всея Русии Федор Иванович указал тех беглых крестьян с женами и с детьми и со всеми животами назад возить, где кто прежде за кем жил.

Рябой мужик рядом с Оверьяном нехорошо выругался. Кто-то крякнул. Иные вздыхали, скребли затылки. Бирюч продолжал:

— А которые крестьяне выбежали до нынешнего года лет за шесть, и за семь, и за десять, а помещики да вотчинники до нынешнего года на тех беглых крестьян государю царю челом не били, государь указал и бояре приговорили: суда на тех беглых не давать и где кто жил — не вывозить…

Бирюч тронул коня, поехал кликать на другой конец торга. В толпе заговорили разом:

— Вот она, государева милость.

— Беглых за пять лет ворочать.

Грузная старуха в однорядке спросила посадского, по одежде, должно быть, кузнеца:

— О чем кликал бирюч? В толк не возьму.

Кузнец сказал:

— Выходить от помещиков царь мужикам заказал. — Подмигнул глазом Оверьяну: — Вот тебе и Юрьев день!

Старуха вздохнула, тряхнула кикой:

— Нам Юрьев день не надобен, — мы посадские, с Везовенского конца полусоха.

Оверьян поплелся к саням. Присел, стал думать: чего доброго, прежний помещик, боярский сын Кирша Дрябин, обратно свезет. От приказчика Ивашки слышал: приезжал Кирша весною еще в прошлом году на бояринов двор, требовал Оверьяна обратно. Князь Василий и слушать Киршу не стал, велел гнать со двора вон. Потом бил Кирша воеводе челом, просил на боярина суда, и тянется тот суд и по сей день. К Кирше Дрябину возвращаться охоты нет: житье в лесном починке легче, чем перед господиновыми очами. Да и привык за два года Оверьян к месту. Не тесни бояре мужика, — век бы на одном месте сидел.

Приходили покупатели, приценивались к меду. Оверьян на цене стоял крепко. Когда покупатель отходил, опять усаживался думать. Порецкие мужики, распродавшись, уехали. Подошел Филимон Греча — в Обжорном ряду у него новая харчевая изба.

Торговался долго. Не сторговавшись, отходя, со злостью кинул:

— Что бирюч кликал, слыхал? Вот погоди, так ли бояре крестьянишкам хвосты защемят!..

Походивши по торгу, Греча вернулся к Оверьяновым саням. Постучал пальцем о кадь:

— Так и быть, ради сиротства твоего дам по четыре алтына.

Поехали к важне. Оверьян заплатил целовальнику деньгу.

Кадь взвесили; меду оказалось два пуда десять гривенок.

Оверьян отвез кадь к Гречиному двору. Греча, отсчитывая деньги, сказал:

— За два пуда плачу, а десять гривенок — то на поход.

Оверьян потянул с головы колпак, шумно задышал носом:

— Побойся бога, купец! Мне же деньги надо государеву подать платить!..

Греча позвенел в зепи монетами:

— Мы тоже посадское тягло в цареву казну платим.

Отсчитал восемь алтын:

— Кланяйся, сирота, за то, что дал. А буйствовать начнешь, — вот чем попотчую… — и поднес к Оверьянову лицу мохнатый кулачище.

4

От Елизара Хлебника Федор перебрался жить к Никольскому попу Прокофию. Попов двор стоял в слободе, у церкви Николы-полетелого. Жил поп Прокофий крепко, у другого дворянина нет того, что было на поповом дворе. За высоким тыном просторные, на подклетях, новые хоромы. Поодаль от хором — поварня, житница, погреб с надпогребницей, клети разные, хлев коровий, да хлев свиной, да хлев птичий. Подклети под хоромами — одни жилые, другие глухие. В жилых обитали поповы задворные мужики, в глухих хранилось всякое добро: полотна, пенька, войлоки, платечная рухлядь, столовый припас. К церкви Николы-полетелого еще при Литве по грамоте короля Казимира было приписано село Фомино в Смоленском повете,[14] с землею и мужиками. Мужикам было велено платить Никольским попам оброк, чем изоброчат, и землю на них пахать, как укажут. При московских порядках Никольские попы владели селом и мужиками по-прежнему.

Поп пустил Федора жить в заднюю хоромину. Порядились, что мастер будет платить два алтына в неделю, а доведется жильцу есть попов хлеб, за то плата особая, и счет нахлебных денег вести попадье.

Поп с утра до вечера носился по двору, — маленький, поджарый, в затасканном зипунишке, потряхивал мочальной гривой, покрикивал петушиным голосом. Только и отдыхали дворовые мужики и бабы, когда уходил Прокофий отправлять службу.

Попадья, крупичатая, красивая, появлялась на дворе редко. Колыхая полным телом, пройдет в поварню, посмотрит, как управляется стряпуха, прикрикнет на развозившихся у крыльца поповых чад, влепит чаду подзатыльник, зевая и крестя рот, побредет в хоромы.

Поп Прокофий ссужал деньги в рост под заклад. В дом приходил разный мелкий посадский люд. Федор из своей хоромины слышал петушиные покрикивания попа и смиренные голоса закладчиков. Сундуки в подклети были забиты разным закладным рухлом.

До зимы башни и прясла вывели от Крылошевского конца и вверх по холмам, к Авраамиевскому монастырю.

На святках из Москвы пришла грамота. Именем большого ближнего боярина Бориса Федоровича Годунова приказный дьяк требовал мастера Коня и дьяка Перфирьева в Москву с росписью, чертежом и памятной записью.

Выехали через два дня. Зима была снежная, дорога завалена сугробами. До Москвы тащились семь дней.

Приехали в сумерках. Из церквей брел народ. У решеток уже топтались решеточные сторожа. Сани долго ныряли по ухабистым улицам. У крайнего двора, близ погорелой церкви Николы-зарайского, остановились. Федор постучал. За огорожей скрипнуло крыльцо, окликнул низкий басок. Мастер отозвался. За воротами кто-то радостно охнул. Загремел засов. Приземистый человек в овчине, брошенной нараспашку поверх зипуна, подмастер палатного дела Никифор Молибога, открыл калитку.

— Будь, Федор Савельич, гостем дорогим.

Через темные сени прошли в горницу. На столе в медном жирнике потрескивал фитиль.

Никифор суетился, от радости не знал, куда Федора посадить. Поблескивая добрыми глазами, охал, расспрашивал о житье в Смоленске, рассказывал сам.

Из светелки спустилась девка, стала застилать стол шитой скатертью. Молибога тер лоб, низким баском гудел:

— Перед святками гость Омельян Салов меня к себе звал. Говорил: «Надумал я палаты каменные ставить, да как ставить — один был на Москве по каменному делу мастер Федор Конь, да и того Борис Федорович в Смоленск услал город ставить. Может, ты, Микифор, поставишь — на жалованье и денежное и кормовое не поскуплюся. — Вздохнул. — Не умудрил меня господь в каменном деле». — Всплеснул руками. — Да что я тебе, Федор Савельич, про пустое говорю, того ты, должно, еще не знаешь, что великий государь Федор Иванович на прошлой неделе преставился.