Все это не должно вызывать особого удивления. Именно благодаря тому что священное приняло столь определенную форму, вобрало столько образного материала и выкристаллизовалось, ему недоставало пугающего и таинственного. Страх перед сверхъестественным коренится в неопределенности, в ожидании внезапного появления чего-то необычного, невиданного, ужасного. Как только подобные представления приобретают границы и очертания, возникает чувство уверенности и естественности. Святые, их хорошо известные изображения вносили успокоение, подобно полиции в большом незнакомом городе. Почитание святых, и прежде всего сами их образы, создавало как бы нейтральную зону уютной и успокоительной веры -- между восторженным созерцанием Божественного и сладостным трепетом любви ко Христу, с одной стороны, и ужасающими химерами сатанинского страха и ведовства -- с другой. Можно даже осмелиться высказать предположение, что почитание святых, направляя ощущения блаженства и страха в русло привычных представлений, вносило оздоровляющую умеренность в духовные дебри Средневековья.

Полнота образной воплощенности отводит почитанию святых место на периферии религиозной жизни. Это почитание плывет в потоке вседневных мыслей и порой теряет там свою ценность. В этом отношении характерен развивающийся в позднем Средневековье культ св. Иосифа, который можно рассматривать как следствие и отголосок страстного почитания Девы Марии. Непочтительное любопытство к отчиму Иисуса -- это как бы оборотная сторона всей той любви и восхищения, которые были предназначены для девственной Матери. Чем больше превозносили Марию, тем более карикатурным становился Иосиф. Изобразительное искусство уже вывело его как тип, опасно приближавшийся к типу неотесанного мужика, который только вызывает насмешки. Таков он на диптихе Мельхиора Брудерлама в Дижоне. Но в изобразительном искусстве профанация не получает своего выражения. И какую наивную трезвость демонстрирует воззрение на Иосифа Эсташа Дешана, которого, безусловно, не следует рассматривать как зубоскала-безбожникаИосифа, который должен был служить Богоматери и воспитывать ее сына, следовало считать от природы наделенным более щедро, чем кого-либо из смертных. Дешан старается представить его трудолюбивым, достойным сочувствия отцом семейства:

Vous qui servez a femme et a enfans,

Aiez Joseph toudis en remembrance;

Femme servit toujours tristes, dolans,

Et Jhesu Christ garda en son enfance;

A pie trotoit, son fardel sur sa lance;

En plusieurs lieux est figure ainsi,

Lez un mulet, pour leur faire plaisance,

Et si n'ot oncq feste en ce monde ci[l02].

Вы все, чей долг жену, детей блюсти,

Иосифа возьмите в назиданье:

Печалуясь, жену держал в чести,

Христа-младенца пестовал в старанье;

И образа хранят воспоминанье,

Как на плече с узлом он поспешал,

При муле, им на радость; до скончанья

Дней в мире сем он праздника не знал.

Если бы это было сделано лишь для того, чтобы достойным примером утешить отцов семейства в их тяжких трудах, еще можно было бы примириться с тем, что в подобном изображении было не слишком много достоинства. Но Дешан без обиняков делает Иосифа отпугивающим примером того, что значит взвалить на себя бремя семейных забот:

Qu'ot Joseph de povrete

De durte,

De maleurte,

Quant Dieux nasqui?

Maintefois l'a comporte

Et monte

Par bonte

Avec sa mere autressi,

Sur sa mule les ravi:

Je le vi

Paint ainsi;

En Egipte en est ale.

Le bonhomme est painture

Tout lasse,

Et trousse,

D'une cote et d'un barry:

Un baston au coul pose,

Vieil, use

Et ruse.

Feste n'a en ce monde cy,

Mais de lui

Va le cri:

"C'est Joseph le rassote".

Сколь Иосифу хлопот

И забот,

Сколь невзгод

Выпало, когда Господь родился?

Час за часом напролет

От щедрот

Не щадил он свой живот,

Все трудился.

Сколько раз младенца брал,

Подымал,

С матерью сажал на мула.

Так они в Египет шли.

Я видал.

Образ: в котте и барри[20*]

Весь в пыли,

Утомлен,

И поклажей изнурен,

Что к земле его тянула.

Добрый, праведный старик,

В мире не на праздник зван, --

А вослед со всех сторон

Несся крик:

"Ну Иосиф, ну болван".

Здесь у нас на глазах происходит превращение привычного изображения в привычное мнение, которое не щадит ничего святого. Иосиф остался в народных представлениях фигурой наполовину комической, и доктору Йоханнесу Экку приходилось настаивать на том, чтобы в рождественском действе Иосиф либо не участвовал вовсе, либо, по крайней мере, играл в нем более подобающую роль и, уж во всяком случае, не варил кашу, "ne ecclesia Dei irrideatur" ["дабы Церковь Божия не подвергнута была осмеянию"][104]. Против этих недостойных извращений были направлены усилия Жана Жерсона в борьбе за подобающее почитание Иосифа, что привело к первоочередности его упоминания в чине литургии перед всеми другими святыми[105]. Но, как мы видели выше, серьезные намерения Жерсона не избавили его самого от нескромного любопытства, которое, кажется, почти неминуемо связывается с браком Иосифа и Марии. Для трезвого ума (а Жерсон, несмотря на свое пристрастие к мистике, был во многих отношениях трезвым умом) к рассмотрению вопроса о замужестве Марии все снова и снова примешивались соображения чисто земного свойства. Шевалье де ла Тур Ландри, также пример здравой, искренней веры, рассматривает этот случай в таком освещении. "Dieux voulst que elle espousast le saint homme Joseph qui estoit vieulx et preudomme; car Dieu voulst naistre soubz umbre de mariage pour obeir a la loy qui lors couroit, pour eschever les paroles du monde"[106] ["Господь пожелал, чтобы она стала супругою святого человека Иосифа, который был стар и добродетелен; ибо Господь желал быть рожденным под сенью брака, следуя всеместно почитавшемуся закону, дабы избежать мирских пересудов"].

В одном неизданном сочинении XV в. мистический брак души с небесным женихом представлен в виде описания бюргерского сватовства. Иисус, жених, обращается к Богу Отцу: "S'il te plaist, je me mariray et auray grant foueson d'enfans et de famille" ["Ежели тебе то будет угодно, хотелось бы мне жениться и иметь множество чад и родичей"]. Отец чинит препятствия, потому что выбор Сына пал на чернокожую эфиопку, -- но тогда вступают в игру слова Песни Песней: "Nigra sum sed formosa" ["Черна я, но прекрасна" (Песн., 1, 4)]. Однако брак этот был бы мезальянсом и бесчестьем для семьи. Ангел, выступающий в качестве свата, говорит добрые слова о невесте. "Combien que ceste fille soit noire, neanmoins elle est gracieuse, et a belle composicion de corps et de membres, et est bien habile pour porter fouezon d'enfans" ["Черна девица сия, но и хороша собою; и тело, и все члены ея прекрасны, и способна она родить детей многих"]. Отец ответствует: "Mon cher fils m'a dit qu'elle est noire et brunete. Certes je vueil que son espouse soit jeune, courtoise, jolye, gracieuse et belle et qu'elle ait beaux membres" ["Любезный сын мой говорил мне, что черна она и смугла. Верно, хочу, чтоб супруга сына моего молода, приветна, миловидна, изящна, красива была бы, и да будут члены ее прекрасны"]. Тогда ангел расхваливает ее лицо и все ее члены -- ее душевные добродетели. Отец позволяет себя убедить и обращается к Сыну:

Prens la, car elle est plaisant

Pour bien amer son doulx amant;

Or prens de nos biens largement,

Et luy en donne habondamment"[107].

Бери ж прелестную, она

Пребудет милому верна,

И одари ее сполна, --

Kазна на то тебе дана.