Изменить стиль страницы

6

— Если бы все было так просто и очевидно, я не примчался бы к тебе за помощью, — сказал Альберт Пранов и устало опустился в кресло, которое заботливо придвинул Юл. — Все красиво, пока эксперимент ведется в пробирке. К сожалению, в организме больного все протекает совершенно не так. Карена мгновенно теряет активность. По-видимому, ее угнетают какие-то участвующие в этом процессе гормоны, которые необходимо нейтрализовать.

— Да, но для этого нужно знать, какие именно гормоны угнетают Карену! А на этот вопрос нельзя ответить без полных исследований всех ее биохимических свойств!

— Вот потому-то я к тебе и приехал.

— Пока ничем тебе не смогу помочь.

— То есть как?

— А вот так! — Юл вскочил и стал возбужденно ходить перед Альбертом, чеканя каждое произносимое слово: — Все, что мы знаем сейчас о Карене, — это капля в море по сравнению с тем, что нам предстоит изучить! Можешь считать, что мы не знаем о ней ни-че-го! Три месяца назад я с пеной у рта доказывал необходимость всесторонних исследований Карены. А Кир считал, что этим не поздно заняться и через год! Где я теперь возьму необходимые данные?

Юл устало прикрыл глаза и ясно представил себе осунувшееся, покрытое жесткой щетиной лицо. Кир лежал, запрокинув голову. Говорил медленно, монотонно и тихо, казалось, слова произносит за него кто-то другой.

— Надо его спасти! — произнес Юл, как заклинание. — Я сделаю все, что от меня зависит. Будем работать в три смены. Я подключу лучшие силы. Через месяц, надеюсь, сможем сказать что-нибудь определенное.

— Месяц… — длинные пальцы Альберта пробежались по подлокотнику кресла.

— Будет уже поздно? — с тревогой спросил Юл.

— Может быть, и не поздно. Но кто может ручаться! Месяц назад мне казалось, что дни его сочтены. Тогда я решился на один психотерапевтический эксперимент.

— Какой?

— Я показал ему тот самый фильм, который вселил в него столько надежды. Хотя сам я тогда уже знал, что в его организме все протекает совершенно не так… Психотерапевтический эксперимент оказался удачным. Надежда сейчас ему помогает. Но ведь не остановлен процесс перерождения тканей! Пока не будет активизирована Карена, он будет все время жить под дамокловым мечом! Ладно! — Альберт решительно поднялся с кресла. — Надо работать. У меня есть кое-какие идеи.

Юл проводил Пранова до машины. Лучи фар перерезали опустевшую к ночи улицу, и через мгновение бесшумный мотор унес Пранова за поворот.

Юл долго смотрел вслед скрывшейся за углом дома машине и думал о том, как Пранов, вернувшись в клинику, будет пытаться разгадать еще одну тайну природы. Потом снова представил себе осунувшееся лицо Кира и тут только по-настоящему понял, как дорог ему этот человек.

«Я постараюсь, Кир, — прошептал он. — Я буду сидеть дни и ночи. Мне нужен только месяц… Я понимаю, что значит месяц борьбы с недугом. Ты сможешь на этот месяц мобилизовать все оставшиеся силы? Ты постараешься выдюжить, Кир?»

Вальтер Шерф

АКУЛЫ

Фантастический рассказ
«На суше и на море» - 79. Фантастика sm79_10b.png

— Моим спасением были нож и то, что машина оказалась открытой. Вот этот нож, — сказал Билл и достал из своих широких манчестерских штанов толстый, негнущийся нож. — Вы едва ли поверите, но тогда, в Австралии, я топал по прибрежному шоссе, и тут меня взял в свою машину этот жуткий парень со слезящимися глазами на рыбьей физиономии.

— В Австралии? — спросил я, тупо уставившись на деревяшку там, в реке, внизу, которая вертелась, переворачивалась и проскакивала пороги.

Билл был единственным в Миццуре бретонцем среди бывалых сплавщиков, когда я пробивался на север.

— Да, в Австралии. Я подошел к бензоколонке и увидел лишь разбитый кабриолет. «Наверняка какого-нибудь фермера, — подумал я, — самый подходящий для него». А тут вышел из будки этот тип и стал буравить меня своими водянистыми глазами. Я бы с удовольствием удрал, но он уже спрашивал, не хочу ли я поехать с ним. Солнце палило вовсю. Небо казалось огромным иссохшим куполом. Если посмотреть на море, начинали болеть глаза. Чертово левое крыло у этой развалины моталось из стороны в сторону и хлопало на каждой выбоине.

«Вы наверняка фермер», — попробовал я начать разговор.

«Нет», — ответил он и прибавил газу.

«Тогда вы, наверное, скотопромышленник», — сказал я, ослиная голова.

«Скотопромышленник? — отозвался он и скосил на меня глаза. — Нет, рыботорговец».

Так. Значит, рыботорговец. Мы ехали молча два часа.

С моря подул легкий ветерок. Побережье там безлюдное, и таким его видишь часами и даже днями. Несколько скал, и потом все обрывается в воду. Я попытался шутить и намекнул на акул, чьи треугольные плавники вспарывали воду тут и там. Тогда он затормозил, подвел машину к самому краю шоссе и сказал: «Я голоден. Давайте позавтракаем». Он погремел в багажнике и кое-что извлек оттуда. «Неплохо», — подумал я и сел на краю скалы. Когда мы ели, он спросил: «Вы француз?» — «Да, конечно». — «Вас выдает ваш акцент. У меня в южной Франции живет дальняя родственница. В то время я был еще художником…»

Я разглядывал парня с головы до ног. Художник? На него он походил меньше всего.

«Вы, пожалуй, не верите этому? — вспыхнул он. — Я выставлялся в Париже. Я работал в современном стиле». Неожиданно он загрустил: «Париж! О, вы совсем не представляете, что это такое. А потом меня пригласила старая Колетт. Она писала, что на юге все так и просится на холст. Для художника истинный клад».

— Представьте, — сказал Билл, — парень почти плакал. Меня всегда злит, когда кто-нибудь исповедуется мне. А этого рыботорговца несло на всех парах.

«… Я сказал, — продолжал он, — что согласен, и отправился на юг. На своих двоих! — хихикнул он. — Пешком, как и ты! — Он погладил мою руку. — Но я пришел не в лучшее время года. Когда ветер весной дует с моря, становится так сыро, что простыни кажутся свинцовыми. Двери и окна не закрываются, все разбухает. Холодный каменный пол и постоянный ветер — любой схватит тут ревматизм. Тетя Колетт сказала, что летом все переменится. Не стоит из-за этого огорчаться. „Ну, летом я уже буду далеко отсюда“, — возразил я. „О, Гаспар, подожди, не торопись. Здесь есть фантастические сюжеты для твоего искусства. Ты больше не захочешь в Париж“.

Что до фантастики, то ее действительно было достаточно. Вы не поверите — дом был настоящей кунсткамерой. Когда я вошел в комнату, то поскользнулся на куче монет — бразильских, китайских, мексиканских и еще шут знает каких, — которые лежали возле двери. Выпрямляясь, я ударился головой о ржавую алебарду. Поодаль на стене была растянута шкура крокодила. Толстые пыльные пачки газет лежали на полу рядом с окаменелостями, раковинами и чучелами попугаев.

Тетушка Колетт хихикала. Она сидела у окна на единственном стуле, перед ней была книга на треснутой глиняной вазе. У Колетт были серые редкие волосы, сквозь которые просвечивала кожа. Она носила очки в никелированной оправе, которые сдвигала к кончику носа, разговаривая со мной.

„Устраивайся поудобнее, Гаспар, — сказала она. — Подвинь свой чемодан к окну и отодвинь чучела попугаев“. — „Я должен здесь остаться?“ — „Гаспар, это же кладовая! Мой покойный муж собирал все, что мог найти в течение своей неспокойной жизни. Царствие ему небесное! Посмотри вот на эту раковину-сердце. Такие попадаются только в одном месте — в Бретани“. Действительно, раковины были восхитительны. Они играли переливающимися красками. Позднее я заполнил набросками этих созданий природы целый альбом.

„Но где я тут буду спать, тетя Колетт?“ — спросил я затем. Она сняла очки и двинулась вперед, ловко обходя окаменелости и прочую древность. Я последовал за ней в темный проход. „Осторожно: книги!“ — проговорила она. Хлоп! — на голову мне свалилась целая стопка книг. Во рту я почувствовал вкус пыли. „Ничего, — успокоила она и отперла комнату, всю забитую ножами, пистолетами и клочьями шкур. — Вот тут, мой милый Гаспар!“ В углу лежал матрац в зеленую полоску. „Если тебе будет холодно, можешь взять шкуры со стены“. Сказав это, она оставила меня одного. Я попытался навести хоть какой-то порядок, но это было бесполезно. Мертвое и живое зверье взяло верх. „Куда ведет вторая дверь, тетя Колетт?“ — спросил я как-то. „О, Гаспар, не спрашивай“, — всхлипнула она. „Ах, да, — подумал я растроганно, — это, наверное, комната покойного мужа“. Но ночью я проснулся от того, что мне на лицо упал паук. За дверью были слышны шаркающие шаги. Я постучал. Тишина. Только окно хлопало от резкого ветра. Я лег на другой бок, и мне стали мерещиться раковины, из которых выплывал бесконечный ряд попугаев, сотни зеленых, белых и красных попугаев. Они раскрывали клювы, чтобы кричать… Но тут я снова проснулся. Окно все еще хлопало. В то время мной руководила смелость. Я рванул дверь. Заперта. Я рванул еще раз. И тут дверь поддалась, выскочив вместе с коробкой. На голову мне посыпались известка пополам с соломой, я очутился в прихожей со стеклянными книжными шкафами. Здесь был больший порядок.