«Хорошо ездил на ординарцах», — это был лучший аттестат кавалерийскому офицеру.

Разводы, парады и подготовка к ним занимали значительную часть службы офицера. В торжественной обстановке сумрачного манежа, в священнодействии команд и движений, приемов и захождении, рапорта под ясным взглядом прекрасных глаз Государя выковывались те «неимоверные молодцы» часовые, какими показали себя Финляндцы в день взрыва 5-го февраля 1880-го года, какими были те Николаевские часовые, которые во время наводнения 8-го ноября 1824-го года стояли по грудь в ледяной воде, а постов своих не покидали.

Здесь создавались репутации и карьера, и здесь можно было навсегда уронить себя как исправного строевого офицера…

В это пасмурное, серое, зимнее мартовское утро в громадном Михайловском манеже стоял седой сумрак. Два бесконечных ряда многостекольных окон не в силах были осветить его. Широкий и длинный манеж, вследствие своей величины, казался низким. В туманной дали тонули белые колонны и гимнастические снаряды противоположной стороны манежа, той, что выходит на Инженерную улицу. Плотно убитая глинистая почва манежа, посыпанная коричневым песком, была тверда и упруга. Далекое эхо двоило и троило голоса и долго гудело по манежу.

Государя ожидали с парадного крыльца, выходившего на Михайловскую площадь.

За крыльцом, за колоннами, отделявшими манеж от входных дверей, от одной большой белой печи до другой, к одиннадцати часам утра выстроились ординарцы кавалерии. Они стали в три шеренги. Офицеры, за ними унтер-офицеры и в третьей шеренге посыльные карабинеры.

Пощади были вычищены и убраны образцово. Хвосты и гривы разобраны руками и примочены пивом. Копыта замыты, и на подковах рашпилем наведена «бронза». Каждая пряжка горела золотом, железо мундштуков было, как чистое серебро. Вахмистр Лейб-Гвардии Конного полка укоризненно качал головой, увидев, что у Его Императорского Высочества корнета Дмитрия Константиновича пена упала на кольцо мундштука.

— Ваше Императорское Высочество, дозвольте обтереть-с…

Пестрым носовым платком вахмистр обтер пену.

Казенные солдатские лошади стояли, подобравшись, как монументы. Не то было с офицерскими. То вдруг затанцует, испугавшись, когда сзади хлопнули дверью, то взовьется на дыбы, то нервно ударит задней ногой…

— Господа, прошу не разравниваться, — десятый раз повторяет начальник 1-й гвардейской кавалерийской дивизии граф Александр Иванович Мусин-Пушкин.

Па правом фланге ординарцев, в нарядном алом кунтуше с откидными рукавами, расшитом серебряным галуном и кавказской тесьмой, на раскормленном гнедом жеребце стоит красавец конвоец Принц Персидский. За ним в затылок — громадный детина — 2 аршина 13 вершков роста, все удивляются, как будет он джигитовать на своем небольшом сухом горском коне — унтер-офицер Магомет Алдатов. У него длинная, в мелких завитках и кольчиках, черная как смола борода и по-детски ясные, с длинными ресницами, черные глаза. Он в кольчуге из стальных цепочек и в низком стальном шлеме. За ним стоит «посыльный» от Конвоя гуриец Амилохвари в алом кунтуше, обшитом собольим мехом… Какой-то индийской сказкой Шехерезады веет от этих красивых древних кавказских костюмов.

Подле Горского наряда поместились ординарцы от Терского и Кубанского эскадронов Конвоя — они в ярких красных черкесках, обшитых кавказским галуном и с блестящими серебряными газырями.

В шаге от них ординарцы Николаевского Кавалерийского Училища, Учебного эскадрона, Кавалергардов и Конного полка в золотых касках с белыми волосяными султанами, от эскадронов Лейб-Гвардии Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона в алых, голубых и малиновых мундирах, потом ординарцы от Гвардейской Конной артиллерии.

— Лярский!.. Лярский!.. — окликает вполголоса ординарец Конной батареи поручик Кузьмин-Караваев красивого высокого офицера в адъютантской форме, — Лярский, скажи мне, как ты делаешь, что у тебя каска никогда не слезает при галопе на затылок

— А ты ее — квасом!..

— Ка-ак?

— Смочи тулью квасом. Она и прилипнет ко лбу не шелохнется.

— Ква-асом!.. Да где же достать-то теперь квасу?..

Но уже расторопный артиллерист-вестовой, стоявший сзади своего офицера, услышал разговор и побежал в швейцарскую каморку и несет оттуда графин темного хлебного кваса…

— Господа офицеры, прошу не разравниваться, — кричит (и в который уже раз) граф Мусин-Пушкин.

Вдоль длинной стены манежа, правым флангом к воротам построены караулы. С края в алых длинных черкесках Конвойцы внутреннего дворцового караула, рядом с ними взвод такого же караула от Кавалергардов в белых колетах и касках с султанами, потом в голубых мундирах караул от Лейб-Гвардии Атаманского полка.

Левее этих караулов построены взводы военных училищ.

Юнкера стоят так напряженно вытянувшись, что кажется, будто они и не дышат. Не шелохнутся черные волосяные султанчики их кепи.

— Ты дал бы им «вольно», шепчет офицер командиру взвода Павловского училища, красивый рыжеусый Семеновец.

— Они у меня и так «вольно» стоят, — удивляясь предложению, отвечает училищный офицер.

— А что же у тебя значит стоять «смирно»?

— А вот когда совсем дышать перестанут, затаят дыхание.

Сейчас за юнкерами блестят трубы и барабаны музыкантов Лейб-Гвардии Саперного батальона, и стоит его рота со знаменем — наружный караул Зимнего Дворца; рядом с ней взвод Лейб-Гвардии Финляндского полка — внутренний караул дворца и потом длинной линией алых лацканов, блестящих пуговиц, тесаков и белых ремней вытянулись взводы и полуроты городских караулов.

Тут — полная тишина и неподвижность. Обойдет офицер, одернет полу мундира, поправит подсумок, пробежит вдоль фронта проворный ефрейтор со щеткой, смахнет пушинку, обмахнет сапоги.

Против караулов, вдоль другой стороны манежа — сплошное сверкание эполетов, перевязей, шарфов и сабель… Там не смолкает нестройный гул голосов, повторяемый эхом манежа. Все подходят туда, то поодиночке, то по два, по три офицера в парадных мундирах, и чем ближе стрелка часов к половине двенадцатого, тем торопливее шаги прибывающих. Последние бегут, придерживая сабли… Опоздаешь — хорошо, если только выговор, а то может быть и гаупвахта…

Здесь — «лавочка».[34]

О чем только не говорят здесь! Какие новости не передают! О спектакле в Михайловском театре, о том, что вот теперь Великим постом, кроме первой, четвертой и страстной недель, будут разрешены представления в Большом и Александринском театрах, что приезжает немецкая труппа, о том, как танцевали на масленице Петипа и Вазем и что Вазем вовсе не лучше Соколовой, и о том, что вот упорно говорят, что сегодня Государь «даст конституцию» и хорошо ли это будет?..

— Неужели у нас парламент? — говорит бледный поручик Гренадерского полка. — Русский парламент. Не звучит это как-то…

— Да вот — газеты пишут…

— Ну, мало ли что они пишут? Все одна брехня!..

— А mamzеlle de Sa Majeste будет Императрицей? Ну-ну!..

— Слышали — Желябов арестован…

— Это кто же такой — Желябов?..

— А тот, знаете, что подкопы на железных дорогах делал… Народоволец…

— По всем ним веревка плачет… М-мер-рзавцы!…

— На такого Государя делать покушения!..

— А?.. Не узнаешь?.. А помнишь — «на Шипке все спокойно», и мы подошли тогда…

— Боже мой!.. Пустынин!.. Какими судьбами!.. У Брофта с тобой на «ты» выпили…

— И пили и пели «Postilion»…[35]

— Да вот и война прошла. Славян освободили… Ты что же?..

— В Академии, грызу гранит науки… Говорят, конституция будет.

— Ничего такого, милый, не слыхал…

— Пора и нам в Европу…

Шумит разговор, двоится эхом, перескакивает с одной темы на другую.

— Радецкому — Белого Орла…

— Рыкачев получил Лейб-Гвардии Волынский полк.

— Серегина на семь суток на Сенную площадь упекли…

— Задело… Сумасброд! А на Сенной неважно… При Комендантском-то много лучше.