— Согласна, что тут неудобно. Расстояние короткое и трудно тут, где сравнительно мало народа, быть незамеченным. Но вот по воскресеньям Царь ездит на развод в Михайловский манеж… Я все сама проследила. Обычно он возвращается или по Малой Садовой, или по Инженерной улице, выезжает на Екатерининский канал. И тут и там так удобно устроить засаду. На повороте от Михайловского театра на канал царский кучер всегда задерживает лошадей: там скользко на раскате. Вот тут очень удобно метать бомбы. На малой Садовой Андрей Иванович присмотрел дом, где очень просто устроить подкоп под улицу. Это дом графа Менгдена. Там свободное помещение в подвальном этаже, котрое сдается внаем. Мы решили устроить там молочную торговлю. Юрий Николаевич Богданович и Анна Васильевна Якимова-Баска там поселятся под именем четы Кобозевых… Работать будут по ночам. Колоткевич, Суханов, Баранников, Исаев, Саблин, Ланганс, Фроленко, Меркулов и сам Андрей Иванович посменно будут работать… Как видите — есть еще у нас порох в пороховницах… Не оскудела сила казачья… И уж теперь динамита жалеть не будем!.. Не будем!..

— Принципиально, — сказал Желябов. — я ничего не могу возразить против того, что говорит товарищ Перовская, — и работать на подкопе буду… Но… Как-то, товарищи, разуверился я в силе этих подкопов и взрывов… Уж на что все было хорошо в Зимнем Дворце устроено — а ничего не вышло… Только вред для партии… Мне больше по душе метательные снаряды, которые нам придумал Николай Иванович и силу которых нам показал на днях в Парголове.

Тот, кого Желябов называл Николаем Ивановичем, был Кибальчич. Это был угрюмый. чернобородый человек, все время заседания мрачно сидевший в углу и не проронивший ни единого слова. Теперь он поднялся и сказал ровным, бесстрастным, несколько глухим голосом:

— Видите, господа, я скажу вам прямо… Я совсем не народоволец… Мне до народа нет дела. Я — изобретатель. У меня теперь — чертежи; я даже сделал математические вычисления и решил, что все это не фантазия, а можно… Выстроить такой корабль, чтобы летать на нем по воздуху. Управляемый корабль… Не аэростат, а вот именно корабль… Ну, только думаю, что при Царе — не выйдет… Не позволят… Тут нужна свобода… Меня за сумасшедшего считают… Ну вот, еще придумал я и снаряды… И мне просто интересно попробовать эти снаряды на людях… Дерево в щепы — это неважно, мне нужно посмотреть человека под снарядом… И форму для нашей цели я придумал лучше не надо — плоская, как конфетная коробка… И завернуть можно так в белую бумагу… Так вот, я вам охотно, ну и сам могу тоже… Когда идея, мысли — тогда ничего не страшно… Я вам динамит дам… Запальные приспособления… Нет, лучше чем динамит… У меня свой гремучий студень, куда лучше заграничного. Я вам все сделаю, вы скажите только, когда?.. У меня придумано — огонь по стопину — моментально… Там скляночка, как бросите — разобьется — и кислота — моментально и взрыв, и мне интересно, как по человеку? Для науки… Так вот, господа, действуйте — я для науки готов.

Желябов холодно посмотрел на него.

— Я все беру на себя, — сказал он. — Все… В боевую группу метальщиков я предлагаю товарищей Рысакова, Тимофея Михайлова, студента Гриневицкого, сына псаломщика Емельянова, Перовскую и, конечно, первым я. Если моя бомба не взорвет…

— Этого никогда не может быть, — мрачно вставил Кибальчич. — Моя будет бомба…

— Если бомба не взорвет — я заколю царя кинжалом.

Опять зашумели, заговорили, заспорили.

— Рысякова, Емельянова не надо, — сказала Оловянникова. — Мальчики, по девятнадцати лет всего… Помните завещание Александра Михайлова — не посылать слишком молодых людей в борьбу на смерть. Те, кто пойдет в метальщики, — все обреченные.

— Все одно, — жестко сказал Желябов, — других нет… Итак, мы отдаем на борьбу Богданова, Якимову, Фигнер, Фроленко, Суханова, Перовскую. Нам надо беречь старые кадры. Что касается Рысакова, он парень хоть и молодой, а толковый. Мои поручения, и очень опасные, всегда исполнял точно и беспрекословно. Тоже и Емельянов. Старым у них отваге поучиться надо. Да и других нет. А молоды?.. Так молодость поможет им ловко метать снаряды, сильно и без промаха, и потом так припустят, что никакая полиция их не догонит.

После недолгих споров согласились, что указывать места будет Перовская, первым метальщиком станет Желябов, за ним Гриневицкий, Рысакова поставят третьим метальщиком.

Расходились поодиночке, взволнованные, возбужденные. Уходя, пожимали друг другу руки и говорили:

— Прощайте, встретимся, нет ли, видно будет…

— За работу, товарищи, и сейчас же!..

— А то смотрите, говорят, царь собирается дать конституцию — Ну да, держи карман шире!.. Куцую!..

— Хоть и куцую, а конституцию… Народ разве разберет?..

Осенняя мгла лежала над городом. На пустынной улице не было никого. Сыпал мелкий петербургский дождь. Последними ушли Желябов с Перовской.

— Я уверена, — сказала Перовская, — что теперь удастся.

— Должно, Соня, удастся. Иначе Вера Николаевна окажется права…

— Ну да! Вот сказал!.. Бога нет. В это надо верить, что Бога нет, крепко верить. А Веру Николаевну я решила в это дело не посвящать.

— Что так?.. Или заметила что?..

— Да… Странная она стала… Много думать стала.

— Да, в нашем деле — думать!

Желябов покрутил головой.

— А не выдаст?..

— Нет. Эта — никогда… Скорее с собой покончит… Белая крепкая кость… Дворянские старые заветы… И из военной семьи притом.

Желябов обнял Перовскую за стан, и они пошли, мерно ступая, касаясь друг друга бедрами, к себе в Измайловские роты.

— А что, если сорвется, Андрей, так и пойдем?.. На виселицу?

Желябов крепче прижал к себе маленькую Перовскую и сказал твердо:

— Ну что ж, так и пойдем. Другие за нас закончат.

Ненастная, глухая ночь была над ними. Они шли и думали о своем замысле.

Роковой для Царя круг замкнулся.

22-го мая 1880 года Государыня Императрица Мария Александровна тихо почила в Бозе.

Она умирала одинокая, всеми забытая и покинутая, сознающая, что не нужна больше Государю. Сорок лет прожила она бледной тенью при блестящем Царственном Супруге. Сорок лет она молча терпела унижения увлечений Государя другими женщинами и последние годы должна была выносить присутствие во дворце княжны Долгорукой, Государевой «душеньки». Она страдала молча, тихо несла свой крест и тихо, незаметно кончилась..

По совершению погребения Государь выехал к войскам в Kpасносельский лагерь. Княжна Долгорукая, одна или с детьми, стала появляться на военном поле или в Дудергофе в придворной коляске с камер-казаком на козлах — как Императрица…

Нежелательные толки пошли среди офицеров лагеря.

Государь это знал, и это его раздражало. Он и раньше замечал пренебрежение его фaвopиткoй. На малых балах в Эрмитаже, где все на виду, офицеры не танцевали с Екатериной Михайловной. Ее пренебрежительно называли mamzelle de Sa Majeste.[33] Деликатный Государь посылал своего адъютанта приглашать на танцы с княжной тех офицеров, в ком он был уверен. С Екатериной Михайловной постоянно танцевали и были ее кавалерами флотский офицер Скрыдлов, сапер Прежбяно и конногвардеец Козлов.

Были у Государя огорчения и другого рода. Его любимый брат, Великий Князь Николай Николаевич Старший, находясь в «ссылке» в Париже, рассказал мадам Адан, почему не был взят Русскими войсками, им предводимыми, Константинополь. Мадам Адан поместила это в газетах и сослалась на Великого Князя.

Все это было тяжело. Как никогда Государю хотелось уйти от этого злобного мира, полного интриги не желающего понять, что и у Государя могут быть человеческие чувства и что после такой скрытой связи с Долгорукой Государю хочется открыто жить с ней, минуя этикет.

В июле должны были быть очередные отрядные маневры под Красным Селом, а перед ними учение всей кавалерии в Высочайшем присутствии. Представлял кавалерию Великий Князь Николай Николаевич Старший, только что вернувшийся из-за границы.