Словно чтобы отпраздновать наступление холодного рассвета, принц достал термос с горячим кофе и разлил его по чашкам. Кофе был вкусным, так же как имбирные бисквиты, которые он всегда возил с собой на всякий случай.
— Вы подумали и об этом! — воскликнула Констанс. — А я как дура воображала, что можно будет добыть кофе, чай и сэндвичи.
Почему-то война у нее не ассоциировалась с лишениями, хотя что может быть очевиднее? «Мне еще многое придется узнать, насколько я понимаю», — мысленно произнесла она, кутаясь в пальто. Слава богу, проглянуло солнце, сверкавшее между оливами и шелковицами. Итак, познания Констанс о войне были еще недостаточными — ей предстояло их существенно пополнить.
Не доезжая до пункта назначения, они увидели древний виадук, который тянулся параллельно железной дороге, и, случайно глянув на него, Констанс различила медленно крутившиеся под порывами мистраля шесть фигур, в которых она по какому-то наитию сразу узнала мертвых людей. Они были сброшены с железной балюстрады, огораживавшей арку виадука, и висели в воздухе. Наверное, у них была недолгая агония — прежде чем они заплатили за то, в чем их обвинили. Они как будто парили в небе, повиснув на красноватых перекладинах старого виадука, словно куклы, медленно поворачиваемые на вертеле. У всех головы были нелепо закинуты, и они напоминали вопрошающий греческий хор или неведомых птиц. Зависшие высоко в небе фигуры были неким преднамеренным предостережением — но кому и о чем? Когда-то Констанс пришлось видеть мертвых сорок, прибитых для острастки к двери сарая. Она похолодела.
— Смотрите! — крикнула она, будто отдавая приказ, и принц, выглянув в окно, долго не оборачивался.
Потом сказал:
— Приметы и предостережения господствующей расы! Шесть человеческих жизней!
А про себя он подумал: «Их долгая игра с реальностью, обстоятельствами и случайностями закончилась быстро и зловеще! Тихий, совсем тихий щелчок, хрустнула маленькая косточка — и все». Вдруг он почувствовал себя очень старым и очень уязвимым. Снова повернувшись к окну, он смотрел на раскачивавшиеся фигуры, пока они не скрылись из виду, как будто желал впитать в себя образ настоящей войны, реальной войны.
— Я смотрю, немцы чувствуют здесь себя как дома, — с горечью произнес он и, прежде чем вернуться на свое место, поцеловал Констанс руку.
Они погрузились в мрачное молчание, прерванное лишь скрежетом колес о рельсы, когда поезд опять замедлил ход, — они прибыли в Авиньон, пункт своего назначения.
На вокзале было почти пусто, если не считать военных, приехавших вместе с принцем и Констанс, поэтому они сразу увидели небольшую группу встречавших их людей в штатском. Сбившись в кружок, они уныло вглядывались в вагонные окна и переговаривались, однако, завидев принца и Констанс, сразу заулыбались. Встречавших было трое. Бор, швейцарский консул, представлявший интересы не только своей страны, но и некоторых воюющих государств — например Британии, Нидерландов, а также Бельгии. Рядом с ним со злобно-смиренным видом стоял врач, отвечавший за связь между военными медиками и Красным Крестом. Увидев, что ему придется иметь дело с красивой женщиной, он преисполнился провинциальной галантности — Констанс тотчас поставила диагноз: скучный французский юбочник. Его следует немедленно поставить на место! А третьей была невысокая и потрясающе красивая женщина лет тридцати с лишним — с такими же светлыми и блестящими волосами, как у самой Констанс. Во всем ее облике и улыбке было столько теплоты и естественности, что буквально сразу начинало казаться, что она — твоя лучшая подруга. По крайней мере, так показалось Констанс.
Встретили их радушно, но все трое держались несколько настороженно — словно за ними следили невидимые соглядатаи, записывали каждое их слово. С Бором Констанс была знакома — через Феликса Чатто, представившего его ей в Женеве. Это был крупный увесистый мужчина с невыразительным лицом, тягостно вежливый и немногословный, облаченный в плотный черный костюм. Фамилия врача была Беше, а женщину в меховом пальто звали Нэнси Квиминал. Констанс знала — из имеющихся документов, — что она замужем и у нее двое маленьких детей, что муж прежде играл в городском оркестре, но теперь прикован к постели непонятной болезнью. Уже несколько лет мадам Квиминал представляла Красный Крест в южной провинции, где главным городом был Авиньон — chef lieu. Держалась она очень просто и дружелюбно, чем немедленно очаровала и Констанс и принца. Обе женщины, можно сказать, рука об руку двинулись к выходу из вокзала. Военные охранники уткнули носы в их документы, словно вынюхивающие добычу мастиффы, но ничего не сказали, лишь помахали, мол, проход свободен. На первый взгляд как будто ничего не изменилось, но потом обнаружилось, что исчезли все fiacres,[115] их заменила пара древних такси и два-три автобуса. Пальмы выглядели больными, словно были поражены милдью.
До чего же грустно, посетовала Констанс, и доктор мрачно заметил, что, по его сведениям, лошади были… он сделал широкий и выразительный жест… съедены, поскольку с мясом совсем худо. Увы, мяса нет, а если появляется, то стоит бешеных денег; с недавних пор его и по таким ценам не достать, даже по карточкам получить невозможно. Констанс стало не по себе.
— Пожалуйста, простите мне мою бестактность.
Но Нэнси Квиминал лишь сжала ее руку и, хмыкнув, сказала:
— Мы тут немножко голодаем, сами увидите. И все-таки все считают маршала Петэна богом и вполне доверяют нацистам.
В ее высказывании прозвучала откровенная ирония, и доктор, верно, найдя его слишком резким, не смог промолчать:
— Надо во всем видеть хорошую сторону, моя дорогая. Доктора обеспокоены нехваткой еды, потому что теперь никто не будет болеть и они останутся не у дел. Голодание в разумных пределах даже полезно.
— У вас нет детей, доктор, — сморщившись, отозвалась Нэнси. — А что до Петэна и Лаваля… — проговорила она, но заканчивать фразу не стала.
Усевшись в самое большое такси, они поехали вдоль старых стен. Река была мутной и беспокойной. Принц нетерпеливо потирал руки — в предвкушении горячей ванны и рюмки чего-нибудь согревающего. Однако старая «Европа» выглядела безнадежно запущенной. Милый внутренний дворик был засыпан листьями. Сумерки, самодельные приспособления вместо обычных ламп говорили о явном недостатке электроэнергии. К тому же отель не обогревался. В главном холле было холодно и сыро. Вышел управляющий — он был знаком со всеми, однако без радости пожал протянутую принцем руку.
— Ваше высочество, — печально произнес он, сделав неопределенный жест, который тем не менее емко отобразил печальные обстоятельства, с которыми ему приходилось иметь дело при теперешних порядках.
— Черт побери, — воскликнул принц, — здесь всегда так уютно потрескивали дрова в каминах!
Управляющий кивнул головой:
— Дрова реквизированы на нужды железных дорог, и не только дрова, ваше высочество, но и паркет. Kaput![116] Никто ничего не понимает. Неужели так много поездов? Тем не менее, вот так…
В баре горели свечи, и он выглядел почти как в старые времена. Им подали напитки, и они присели за столик, чтобы немного поболтать с новыми знакомыми, прежде чем попрощаться. Швейцарец сообщил, что они приглашены на обед к военному губернатору. Он повернулся к Нэнси Квиминал и доктору и сказал:
— К сожалению, вас не включили в список приглашенных, не знаю уж почему.
Их испуганные лица тотчас просветлели, и оба радостно вскинули вверх стиснутые кулаки.
— Слава богу, — проговорил доктор и стал прощаться.
Нэнси Квиминал его уход явно обрадовал, в ее поведении чувствовалась некоторая напряженность, которая теперь исчезла, словно она не могла свободно разговаривать в его присутствии. Насколько Констанс успела понять, нынешняя ситуация была тут ни при чем, просто так уж сложилось издавна: в средиземноморских странах никто не доверяет ближайшему соседу, его вечно подозревают в каких-то кознях и моют ему кости. Квиминал — протестантка из гористой местности рядом с Ла Саль, а Беше родом из Арля и, скорее всего, католик.