Однако, совсем непонятно почему, Маргарита вдруг ощутила резкую неприязнь, почти отвращение к этой молодой особе в скорбных одеждах. Инстинкт, объяснений которому она никогда даже и не пыталась искать, предупредил ее, что так или иначе, но вся эта печаль и мольба о бедняках Парижа не совсем искренни, не от сердца.

Но все-таки она достала кошелек и опустила в ридикюль несколько соверенов, после чего добродушно сказала:

– Надеюсь, вы удовлетворены своей работой за этот день, мадам? Боюсь, что наши британские друзья в последнее время не очень-то открывают кошельки.

Женщина, вздохнув, пожала плечами.

– О мадам, – произнесла она со скорбью. – Что может сделать один человек для такого множества голодающих соотечественников! К тому же пробудить к ним, несчастным, симпатию так трудно!

– Вы, конечно же, француженка? – продолжала Маргарита, заметив, что хотя женщина и говорит по-английски с заморским акцентом, но все же держит себя корректно и мягко.

– Как и сама леди Блейкни, – был ответ.

– Вы меня знаете?

– Разве можно в Ричмонде встретить кого-нибудь, кто не знал бы в лицо леди Блейкни?

– Но что привело вас именно в Ричмонд с вашей филантропической затеей?

– Я приехала именно сюда, потому что мне казалось, что смогу здесь заработать немного больше для осуществления мечты, которую я ношу глубоко в сердце, – ответила француженка все с той же учтивой простотой и печалью в голосе.

Все произносимое ею, конечно, выглядело благородно и не содержало ни тени эгоизма, и Маргарита ощутила неожиданную симпатию к этой молодой, пикантной и несчастной женщине, почти девочке, которая, судя по всему, посвятила жизнь такому человеколюбивому и самоотверженному делу. И все-таки, несмотря на это, Маргарита никак не могла отделаться от того первоначального ощущения обмана и того чувства неестественности и театральности поведения француженки, которое поразило ее при первом взгляде. Но, несмотря на это, леди Блейкни попыталась быть доброй и сердечной, спрятав холод, готовый прорваться в ее поведении.

– Все это очень мило с вашей стороны, мадам, – сказала она с легким недовольством и добавила вопросительно: – Мадам?..

– Меня зовут Кондей. Дезире Кондей.

– Кондей? – переспросила Маргарита, неожиданно оживившись. – Кондей?.. Конечно же!

– Да… Из Варьете.

– А-а-а! Теперь я поняла, почему мне с самого начала показалось знакомым ваше лицо! – на этот раз с некоторой теплотой сказала Маргарита. – Я, пожалуй, немало аплодировала вам когда-то. Я ведь ваша бывшая коллега, вы знаете. Мое имя до брака было Сен-Жюст, я выступала в «Maison Moliére».

– Да, я знаю. А потому немного надеялась, что вы меня вспомните.

– О, кто же забудет мадемуазель Кондей – самую лучшую звезду на театральном небосклоне?!

– Ах, это было так давно…

– Всего лишь четыре года назад.

– Упавшая звезда быстро пропадает из вида.

– Почему же упавшая?

– Мне оставалось выбирать между гильотиной и высылкой из страны, – просто ответила Кондей.

– Неужели действительно так? – вырвалось у Маргариты с оттенком искреннего сочувствия. Со свойственной ей импульсивностью она уже отбросила все мысли о недобрых предчувствиях и преодолела в себе недоверие, спрятав его в самой глубине души. Печальная женщина была ее коллегой, она страдала, она была несчастной и имела полное право на сострадание и помощь своей соотечественницы, и даже на дружбу Леди Блейкни взяла Дезире Кондей за руку, заставив себя не ощущать ничего, кроме восхищения этой молодой женщиной, все поведение которой говорило о благородной грусти и гордо переносимых страданиях.

– Не знаю, чем вас так растрогала моя история, – продолжила Кондей после недолгого молчания. Казалось, она борется с переполняющими ее эмоциями. – В ней нет ничего особенного. Сотни пострадали, как я. У меня в Париже были враги, Бог знает откуда! Я никогда никому не вредила, но, по-видимому, кто-то ненавидел меня и желал мне зла. А зло во Франции в эти дни так просто сделать: выдать – получить денежки – и приговор. Затем побег из Парижа… Фальшивые паспорта… переодевания… подкуп… лишения… грязное прибежище. О, я прошла через все! Вкусила от унижений всех сортов… каких только оскорблений не перенесла… вспомните! Я ведь не благородная аристократка… герцогиня или разорившаяся графиня, – добавила она с заметной злостью. – Быть может, английские кавалеры из тех, что в народе зовут лигой Сапожка Принцессы, приняли бы какое-то участие и в моей судьбе. Но я, бедная актриса, вынуждена была пробираться в Англию одна или же оказаться гильотинированной.

– Я так опечалена, – просто сказала Маргарита. – Но расскажите мне, как вы жили после того, как прибыли в Англию, – продолжала она, в то время как Дезире, казалось, погрузилась в задумчивость.

– Поначалу у меня было несколько ангажементов, – вспомнила француженка. – Я играла в «Садлер Уэллс» и в «Ковент-Гарден» с миссис Джордан, но «Билль об альянсе» положил конец последней моей надежде на выживание. Ни один директор не рискнул более дать мне роль, так что…

– Так что?..

– О, у меня было немного драгоценностей. Я продала их… Денег было немного… Я жила на них… Но когда я еще играла в «Ковент-Гарден», я решила посылать часть своих денег в кое-какие самые бедные парижские клубы. Мое сердце болит за тех, кто голодает там… Бедные жертвы, они обмануты и сбиты с пути этими демагогами, ищущими выгоды лишь для себя… Меня просто убивает чувство беспомощности… И я буду чувствовать себя гораздо спокойней, если, зарабатывая своими песенками, смогу посылать хотя бы несколько франков тем, кто беднее меня.

Она говорила со всевозрастающей горячностью и страстью. Маргарита же, устремившая свои глаза в пространство, казалось, ничего вокруг себя не видела; перед ее мысленным взором стояли бедные жертвы бесчеловечности, одурманенные жаждой крови, в то время как их бедные съежившиеся тельца просили всего лишь нормальной пищи. Она настолько погрузилась в свои мысли, что уже совершенно забыла обо всех предчувствиях и не видела более ничего, что только что казалось ей театральным и неестественным в рассказе бывшей актрисы Варьете.

Будучи сама исключительно правдивой и честной, она никогда не подозревала возможность фальши в других, даже несмотря на то, что ей приходилось бывать обманутой. Вот и теперь она видела перед собой лишь женщину несправедливо обиженную, страдавшую и простившую тем, кто стал причиной ее страданий. Маргарита с горечью упрекала себя за первоначальное недоверие к этой благородной, искренней и совсем не эгоистичной женщине, вынужденной бродить по их свободной земле, продавая за жалкие гроши свой талант в надежде, что кто-то из тех, кто обрек ее на эти страдания и муки, сможет приобрести на них пропитание и ночлег.

– Мадемуазель, – тепло обратилась она к Кондей, – вы воистину устыдили меня. Ведь я тоже француженка, а вы принесли столько жертв тем, кто имеет полное право и на мое участие. Но, поверьте, если я и не сделала всего, что велел мне долг, то не по злому умыслу. Нет ли какой бы то ни было возможности, – добавила она серьезно, – помочь вам? Только забудьте о деньгах, скажите, чем могла бы я помочь вам действительно? Располагайте мной.

– Вы очень добры, леди Блейкни… – неуверенно начала Кондей.

– Да, так что же, говорите, я вижу, у вас есть что сказать…

– Это, пожалуй, не так просто сформулировать… но люди говорят, что у меня хороший голос… Я пою кое-какие небольшие французские поэмки… Это в Англии внове… И если я смогла бы петь их в модных салонах… Тогда, быть может, я могла бы…

– Так… вы будете петь в модных салонах! – воскликнула Маргарита. – Вы войдете в моду, и, я уверена, сам принц Уэльский будет просить вас петь в Карлтон-хаузе… Вы будете иметь приличное содержание, мадемуазель… и лондонское общество станет соперничать с батской элитой, чтобы заманивать вас на всевозможные интимные рауты… Тогда! Тогда! Вы станете счастьем для парижской бедноты! И чтобы уверить вас в том, что я отвечаю за свои слова, я устрою открытие вашей триумфальной карьеры в своем собственном салоне, завтра ночью! Будет его королевское высочество. Вы споете свои самые веселые песенки – и за ваше выступление вы получите сотню гиней, которую пошлете в беднейшие рабочие клубы Парижа от имени сэра Перси и леди Блейкни!