Фазлиддин захохотал — гулко, будто из бочки, — и вскинул ладони так, словно приглашал к своему веселью всех присутствующих, включая Карима.

— Я понял вас, уважаемый Карим! Я понял вас! — добродушно повторял он, цепляя лица настороженным взглядом заплывших глаз. — Вам деньги нужны! Вот в чем дело! Все понятно! Только зачем такой шум? Такие хлопоты? Да вы бы сказали сразу — мол, так и так, затруднения… не ссудите ли под приемлемый процент? Неужели бы никто из ваших друзей не откликнулся? — Он тяжело поднялся и махнул рукой. — Все, пошли! Нечего тут разговаривать! Слышите? Что расселись? Хотите, чтоб вас и дальше лечили?

Дельцы зашумели. Кое-кто загремел стульями, поднимаясь вслед за Фазлиддином.

— От меня так не уходят, Фазлиддин, — с облегчением высвобождающейся ярости сказал Карим. — Тебе лучше сесть.

— В следующий раз договорим, Карим-ака! — похохатывал тот. — Не последний раз видимся. Я сегодня все равно без копейки, так что о займе…

Карим вскочил и шагнул к нему в багровом от ненависти воздухе, — и, как всегда, через мгновение уже не смог бы объяснить, что именно сделал. Фазлиддин ухнул и с грохотом повалился на пол, ткнувшись напоследок лицом в ножку стола. Кто-то за его спиной кинулся к дверям.

— Стоять! — крикнул Карим, оборачиваясь. — На место!

С топотом влетел на шум Гафур Мясник — рука под полой пиджака. Оценив ситуацию, встал у притолоки, следя за сидящими.

— Спокойно, — сказал Карим. — Этого убрать. Очухается, скажи, что завтра его жду. Договорим… Садитесь, друзья, садитесь. Не будем обращать внимания на это недоразумение.

Сел сам, переводя взгляд с одного на другого: тяжело упирался в зрачки и ждал, когда они скользнут в сторону. Кто не уступит? Понятно… Никто.

— Так на чем мы остановились?

— Вы, Карим-ака, про какие-то деньги стали говорить, — встрял Салим. — Я их так давно не видел, честное слово… Деньги — это такие бумажки, что ли?

Кто-то хихикнул.

— Скоро ты вспомнишь, что такое деньги, — пообещал Карим. — Навар будет хороший, правду говорю.

Он поднял пиалу и смочил губы.

— Подумайте своими башками. Сейчас вы все — дикие лошади, связанные одним арканом: каждый рвется к своей выгоде, поэтому табун только топчется на месте. Чем вы заняты? Несколько десятков сборщиков, доставщиков… проводники вагонов, которым вы платите, чтобы они, всю дорогу дрожа от страха, провезли в Россию пакетик анаши… разве серьезно? И сами трясетесь — как бы не влипнуть в очередной раз. Разве кто-нибудь из вас в отдельности может башлянуть милиции или пограничникам? Разве кто-нибудь может организовать доставку сырья с Памира? Или из южных районов Афганистана? Так и будете таскать на горбу мешки с травой. А ведь можно наладить переработку — и перевозить концентрированный продукт. Что лучше?..

— Вот-вот! — прорезался Касымка-полторы-ноги. — Верно говорите, Карим-ака, верно. Я сам так иногда думаю: хорошо бы собрать деньги, пустить на общее дело… ага? Да я и сам вчера почти так думал, честное слово! Нет, братья, правда, зачем эти мешки… ага? Надоело, правда! Концентрат хорошо… Верно? А главное — погранцам, погранцам башлянуть! Вот что вы правильно говорите, Карим-ака! Сам так только утром думал!.. Только кто за деньгами смотреть будет, Карим-ака?

— Помолчи, — отмахнулся Карим. — Все расскажу… Короче, если мы объединим усилия, то сможем переправлять товар не спичечными коробками, а вагонами. Поймите: вложив сегодня несколько миллионов, через год-два можно будет ворочать миллиардами. Расширяться, расширяться! Не сидеть на бабках, а рынок увеличивать! Свои цены называть! И не высокие цены, а низкие! В этом весь смысл. Чем доступнее будет дурь, тем больше навар. Такой маховик раскрутим — небу станет жарко!

— А потом? — тупо спросил Фарход Маленький. — Что потом?

Карим хмыкнул.

— Потом? Ты хочешь сказать — когда мы капитально заработаем? Скажу. Тебе же не хочется на кичу, Фарход? Верно? Так и надо думать об этом. Если раскрутимся как следует, можно будет начать совсем, совсем другую жизнь! Серьезное производство серьезных вещей… а, Фарход? Например, автомобилей, а? Почему нет? Электроники, а? Почему бы и нет, уважаемые друзья? Сколько еще веков мы будем жить в стране, которая способна продавать только виноград и семечки?

Он помолчал, рассматривая ошеломленных торговцев.

— Я приблизительно знаю, сколько у кого под кожей. Но дело добровольное. Понятно, что не стоит отдавать на общее дело последнюю свою копейку. С другой стороны, кто больше даст, тот больше и получит. Прикидывайте.

Салим Клоун крякнул и хотел было что-то сказать, но Карим властно поднял руку.

— Я не требую немедленного ответа. Думайте. Считайте. Совещайтесь. И надеюсь, в конце концов у нас будет повод съесть манты из перепелиных языков!..

Днем окна плотно закрыты, и душное благоухание цветника, примыкающего к дому, пропадает зря.

Здесь можно было ничего не касаться, однако Рахматулло решил все же пройтись кетменем между розовыми кустами. Шесть из них представляли собой заурядную Белую Ночь, которой в прежние времена бессчетно засаживали огромные клумбы возле фонтанов и правительственных зданий. На них было три или четыре десятка разлаписто раскрывшихся цветов, белый цвет которых благодаря незначительному намеку на желтизну, вызывал в памяти образ свежестиранного, чистого, даже стерильного, и все же слишком долго ношенного белья. Зато три других — его любимого сорта Маликаи Ачам: всего лишь пять бутонов, но каждый из них завораживает взгляд беспримесным темным кораллом круто закрученных узких лепестков.

Рыхлить приходилось очень осторожно, потому что под влажно-растресканной поверхностью земли совсем неглубоко лежат нежные корни. И яблоневый-то корень можно повредить одним бездумным движением, а что уж говорить о розах. Махнул невзначай — и готово. Все-таки странно устроен мир. Вот взять эти розы. От них никакой пользы. Нет, нет, как же, ведь розовое масло делают из лепестков… Но это где-то в других странах делают — в Иране, наверное, в Индии… У нас не делают. У нас они растут совершенно просто так — ни за чем, для одной красоты. То есть пользы — никакой. Ни плодов, ни ваты, как из хлопка, ни даже на дрова не пустишь. Только цвет и запах. Совсем бесполезная вещь. А все же ему почему-то приятнее всего ухаживать именно за розами. И чем они красивее — тем приятней. Зачем это? Для чего? Ведь не запахом живет человек. Досыта все равно не нанюхаешься. Хлеба попросишь… Вот то же самое с женщинами. Тоже непонятно. Почему красивые — лучше? Сосед Кадыр года три назад бросил семью из-за одной. Сначала к ней ушел — а ведь все было хорошо: дом, дети, — потом вернулся… прощения просил… Не те времена, конечно. Раньше мужчины свободнее жили. Пришел, ушел — никого не касается. Ну, его приняли… а он скоро снова к ней. Месяца через полтора опять назад — пустите, не буду. Худой стал, страшный. Мучила она его, должно быть… И так целый год. Или полтора. Срамил себя на всю махалю — туда-сюда, туда-сюда. А кто его осудит?.. А потом встал на край хауза — он же в вооруженной охране на автобазе возле Путовского работал — и выстрелил себе в голову, и упал в хауз, в воду… видно, хотел, чтобы совсем уж наверняка.

Нет, наверное, ему повезло, что, кроме Халимы, у него никого никогда не было. Кажется, когда их женили, Халима была очень, очень красивая. До свадьбы они считай что и не виделись, и когда он в полумраке поднял покрывало, то просто онемел. Или ему казалось? Она была так нужна, и он так быстро к ней привык, прирос всем телом, что, наверное, если б на ее месте оказалась какая-нибудь курносая и рыжая или даже рябая, он все равно числил бы ее в красавицах.

А Халиме с ним, наверное, не повезло. Она никогда-никогда, ну просто ни разу ни единым словечком об этом не обмолвилась и даже, кажется, в жизни так не подумала, но он сам чувствовал: не повезло с ним Халиме. Она бы могла выйти за какого-нибудь ухватистого парня… вроде своего брата Инома, который и машину когда еще купил, и дом какой имеет — не то, что у них, — а все потому, что заведовал детским садом, а там, он сам говорил, много чего оставалось после детей: и баранов кормил хлебом, и птице было что насыпать, да и мебелишку кое-какую привозил… это называется: списали. Что значит — списали? Ну, неважно, бумажные дела, их сразу не понять… Вообще, человек, который имеет дело с бумагой, всегда богаче живет, чем тот, что ковыряется в земле или что-нибудь комстролит своими руками. Правда, Инома в конце концов сняли и чуть не посадили… но ведь не посадили, а семью он вон как обеспечил. И друзья у него тоже от этого хорошие — все заведующие: кто баней, кто кладбищем… солидные такие люди. Не чета Рахматулло, что уж. Вон даже Хуршед говорит: побираешься. Хуршед пошутил, конечно, это понятно… вовсе он не побирается… просто легкая рука у него, вот и все. Накануне Навруза со всех сторон махали к нему тянутся. Рахматулло-чон, пожалуйста, придите к нам рано-рано утром. Будете нашим первым гостем, у нас весь год хорошо пройдет: у вас ведь легкая рука, Рахматулло-чон, вам сопутствует удача… Придешь — насыплют конфет, крашеных яиц дадут сколько хочешь… Нет, конечно, спору нет: бедно живем, что говорить… Да ведь детям нельзя не помочь, верно? Брата на улицу не погонишь? Отца чужим людям не отдашь? Внучек куда? Вот так одно за другое, одно за другое… Бедно, конечно. Но иногда представишь: вот был бы ты, Рахматулло, богатым, как хозяин твой, Карим Бухоро… нет, этого и вообразить не получается!.. пусть все же, как Ином, ладно. И что? Сами они к Иному в дом вовсе не заглядывают, а Ином если зайдет раз в год, то такой недовольный-недовольный, словно кому-то должен, а отдавать не хочет. Его угощают, а он посмотрит в плошку и обязательно что-нибудь такое скажет: «А-а-а, мол, атолу едите!» Да еще так укоризненно, будто сам он по бедности атолы отродясь не ест… А что такое атола? Мука с водой, вот и вся еда. Правда, у Халимы-то руки золотые, она горсточку луку поджарит, зелени накрошит — за уши не оттащишь от этой атолы… В общем, непонятно, что человеку нужно. Посмотришь на Инома — вроде и богатство ни к чему, на себя глянешь — а без денег и того хуже…