Я боялась подниматься в Убежище и по другим причинам: я бы не вынесла вида пустых комнат.

Но через три дня должны были прийти рабочие, чтобы увезти "еврейское имущество", которое сначала будет доставлено на склад, а затем — в Германию. Я обратилась к ван Марену: "Предложи свою помощь при погрузке вещей. Если увидишь исписанные листки бумаги на полу, незаметно собери их и отдай мне".

Грузчики приехали на следующий день. Ван Марен выполнил мою просьбу и отдал мне стопку бумаг. Я положила их в ящик, где хранила другие записи.

Как только грузовик отъехал, в конторе воцарилась тишина. Вдруг я увидела Муши, кота Петера. Он подошел ко мне и потерся головой о мою ногу. "Пойдем в кухню, — сказала я, — попьешь молока. Ты останешься здесь, мы с Беп будем заботиться о тебе".

После ареста Кляймана и Куглера я оказалась единственной из оставшихся сотрудников, кто мог возглавить фирму. Но для этого мне необходимо было разрешение на пользование банковским счетом Опекты. Я пошла в банк и рассказала директору о сложившейся ситуации. Тот дал разрешение без колебаний.

Несмотря на ужасные события, жизнь нашей конторы потекла своим чередом. Мы по-прежнему получали и исполняли заказы по изготовлению джемов, вкусовых приправ и колбас.

Отец Беп, господин Фоскейл, умер от рака после долгих и мучительных страданий. Должна признаться, что почувствовала облегчение, узнав об этом.

25 августа был освобожден Париж, 3 сентября — Брюссель, а днем позже — Антверпен. Со дня на день ждали освобождения и мы.

3 сентября Би-би-си сообщило, что англичане достигли Бреды. Чувство радости и надежды охватило нидерландцев. Начиная с 5 сентября, который позже назовут безумным вторником, немецкие войска начали постепенно покидать город. Это уже не были молодые, здоровые и самоуверенные солдаты в новеньких шинелях, вступившие в столицу в мае 1940 года. Они уходили униженными и жалкими, унося с собой, тем не менее, немало награбленных вещей и ценностей. А с ними, нагруженные мешками, уходили их приспешники — голландские нацисты. Никто не имел понятия, куда они направляются, и кажется, они сами не знали об этом.

Старательно спрятанные красно-бело-синие флаги с оранжевыми вымпелами вновь взвились на крышах. Люди собирались на улицах, невзирая на запрет собраний. Дети держали в руках бумажные флажки, импровизирующие английский флаг, чтобы приветствовать ими освободителей.

Но шли дни, и ничего не происходило. Присутствие немцев снова стало ощутимым, как будто отступления и вовсе не было. Сообщение о том, что англичане освободили юг Голландии, оказалось ложным. Энтузиазм пятого сентября постепенно сошел на убыль, но все знали, что ждать уже недолго.

17 сентября королева Вильгельмина призвала работников железных дорог начать забастовку с целью помешать передвижению немецкого транспорта. Она произнесла проникновенную речь, но все же попросила рабочих быть осторожными. Это не были пустые слова: участие в стачках каралось расстрелом. Причиной обращения королевы стало, очевидно, новое и увы — снова ложное — сообщение о вступлении англичан и американцев в город Арнем. И все же поезда встали! Машинистов искали, но не нашли — они ушли в подполье. Немцы были в бешенстве.

Однажды утром, в разгар описанных мной событий, я столкнулась на работе с проблемой, которую сама не могла решить. Как всегда в подобных случаях, я позвонила брату Кляймана. "Обратись лучше к нему самому", — неожиданно ответил он. Я была поражена подобной циничностью. "Это же невозможно, он в лагере, в Амерсфорте!" "Вовсе нет, он направляется к вам, в контору. Выйди за дверь, увидишь сама". Я не верила ему. Как можно так шутить! Но тот настаивал: "Иди на улицу, Мип! Это правда".

Уронив телефон, я бросилась к выходу. Беп, решив, что я сошла с ума, побежала за мной. С бьющимся сердцем я огляделась вокруг и, действительно, увидела Кляймана. Он как раз пересекал мост между Блумграхт и Принсенграхт и махал мне рукой. Мы с Беп бросились к нему. Я что-то кричала, не помню — что, хотя по натуре я человек спокойный, Беп тоже была вне себя. Смеясь и плача, мы стали обнимать Кляймана, и втроем пошли в контору. Радость захлестывала нас, мы беспрестанно говорили, перебивая друг друга.

Я все еще не верила собственным глазам. Вернувшись из концлагеря, Кляйман выглядел хорошо, лучше, чем когда-либо. Он, конечно, похудел, но глаза его светились, и на щеках лежал румянец. Я сказала ему об этом, и он ответил, смеясь: "Лагерная еда была, конечно, ужасной. Каждый день сырая морковка и свекла и лишь иногда жидкий суп. Но ты не поверишь: кажется, благодаря этим сырым овощам я избавился от своей желудочной язвы!".

Я была так рада, так бесконечно счастлива, что он вернулся! Я спросила нерешительно: "А остальные? Известно ли что-нибудь о них?" Кляйман покачал головой: "Нет, к сожалению, я ни о ком ничего не знаю".

Это чудесное возвращение дало мне надежду, что и остальные вернутся целыми и невредимыми. Кляймана отпустили из-за его плохого здоровья благодаря стараниям организации Красного Креста.

Снова мучительно потянулись дни. Кончился сентябрь, но ничего не менялось. Немцы никуда не уходили, только становились более мстительными и жестокими. Мы уже не верили, что война когда-нибудь кончится.

В марте и апреле все еще стояли зимние холода. Все говорили и думали только о еде. Поскольку у нас не было радио, один наш друг пообещал прийти к нам, как только услышит что-то важное. Но самым важным для нас сейчас была еда. Когда мы навещали этого друга, то даже не слушали радио, а переписывали из его поваренной книги рецепты блюд, которые будем готовить после победы. Почему-то больше всего я мечтала о чашке дымящегося какао.

Ежедневно сотни голландцев умирали от голода. Мы с Кляйманом заставляли себя приходить в контору, а вечером — все с теми же мыслями о еде — плелись домой. Дома меня ждали Ян и наш кот Берри. Но как я могла из двух картофелин приготовить обед для двух взрослых людей и кота? Весна постепенно набирала силу и приносила все больше тепла и света. Но голод мучил с каждым днем все больше. Конечно, я продолжала вести конторские дела, но все мои мысли были о том, где бы достать съестное. И так было со всеми.

В мае установилась прекрасная погода: светило солнце, и появились цветы на деревьях. Это составляло странный контраст с истощенными, бледными и грустными амстердамцами.

В пятницу 4 мая, после однообразного рабочего дня я вернулась домой и сразу пошла на кухню, чтобы отварить нескольких картофелин и морковок. Я поставила кастрюлю с водой на огонь, и мне казалось, что вода не закипала целую вечность. Неожиданно появился Ян, крепко обнял меня и сказал: "Мип, у меня потрясающая новость. Немцы капитулировали, война закончилась!".

Я почувствовала слабость в ногах, я не смела верить… Но взглянув в сияющие глаза Яна, поняла, что это правда. В праздничном настроении мы уселись за стол и съели жалкий обед, показавшийся нам пищей богов. Потом заговорили о том, что будет дальше. Война кончилась, но немцы еще были в городе. Наверняка, они в бешенстве, поэтому пока надо быть предельно осторожными. Мы, конечно, заговорили о наших друзьях, заключенных в лагерях — в надежде, что они живы и вернутся к нам.

Пробило восемь часов — комендантский час, когда мы услышали стук в окно. Это был наш друг, который обещал сообщить об окончании войны. "Пошли на улицу, — закричал он, — запретов нет, мы свободны!".

Город был полон народу и сиял огнями. Каждый держал в руке свечку, ветку, клочок бумаги — все, что могло гореть. Люди танцевали, смеялись, обнимали друг друга.

Этой ночью я не могла сомкнуть глаз. Вдруг я услышала птичье воркование и, выглянув в окно, увидела в соседнем саду несколько голубей. Я вспомнила, что во время войны птиц в Амстердаме совсем не было, даже воробьев. А домашних голубей немцы держать запрещали. Значит, их прятали во время оккупации, а теперь, наконец, выпустили. Над крышами Амстердама снова будут летать птицы, такие же свободные, как мы.