– Можно?..

Даже при тусклом свете заметил, как зарделись её щёки.

Преодолев секундное замешательство, шагнула навстречу, протянула горячую маленькую руку. Тут вся моя решительность куда-то делась… Боясь обернуться, я повёл свою избранницу на середину зала. Не дыша, вытянутыми вперёд руками, приобнял её. Приобнял, как что-то легкоранимое, бесценное. Женя, смущаясь, положила мне руки на плечи и тоже не дышала. На пионерском расстоянии друг от друга, стараясь не встречаться глазами, мы стали тихонько, не в такт музыке, перетаптываться на одном месте.

Дрожь крупным градом била по моей спине, шла по всему телу и затихала на кончиках пальцев…

После танцев провожал.

Завести роман с девчонкой и сохранить отношения в тайне было невозможно. Не знаю, у кого как, у нас во дворе на то имелась Зойка Носова – наш дворовый трибунал. Дочка её – ровесница мне, а Зойка – ну, бабка и бабка старая. Такое на себя напялит забытое, древнее. Вечно в штапельном тёмном платье, коричневом плюшевом жакете, суконных ботах с брякающей пряжкой, неопрятном платке. Робкие попытки жильцов утаить от неё свои интимные подробности она воспринимала как личное оскорбление.

Гере «повезло» больше других: он был её соседом по площадке.

Зойка – «хочу Всё! знать».

Сутками на стрёме. Что случись: информация кому какая нужна, сомнения ли рассеять, любопытство удовлетворить – напрямую обращались к Носовой. Постоянный наблюдательный пункт – у кухонного окна с геранью на подоконнике. Однако, если оперативная обстановка требовала, Зойка рикошетом перемещалась к входной двери. Незамеченным не проскочишь: обязательно из четвёртой квартиры высовывается Зойкина голова с гуттаперчевым длинным носом, принюхивается, вглядывается в сумеречный холод площадки. Для виду кличет: «Мурка-Мурка-Мурка!». (Легенда такая – кошку зовёт.) Бывало, кошка выскакивала у неё между ног в коридор. Гера в долгу не оставался: громко хлопал дверью в подъезд и, едва Зойка открывала хлеборезку, слюняво заходился вместо неё: «Мурка-Мурка-Мурка!».

При наличии такой бздительной соседки никто девчонок домой не водил. Да куда приведёшь? Квартиры – размером с шифоньер: передом войти, задом выйти. Нас, к примеру, на шестнадцати квадратных метрах жило пятеро: мать с отцом, брат, сестра и я.

Выручал двухэтажный сарай…

Зимой там холодрыга. Что делать? Гера брал паяльную лампу, кочегарил её докрасна, нагонял тепло, пока девица томилась в ожидании, и только после этого – любовь.

Как не спалили наш сарай? Не знаю…

До армии я спал дома на раскладушке, а весной, чуть только теплом обдаст, перебирался туда. Сарай цивильный: застеклённые окошки, диванчик с откидными круглыми спинками. Всё как полагается. Летними ночами шлындаю – днём отсыпаюсь. Ништяк! Нижний Тринадцатый – частные дома. В садах натырим яблок. В июле их, конечно, есть невозможно – не разгрызёшь, кислятина! Зато сам процесс добычи – приключение: одни на шухере стоят, другие лезут. Или подсолнухов нарвём. Торчат на виду, привлекают внимание. Надо сорвать, а то как же? Пощиплешь, пощиплешь мягкие зёрнышки, помусолишь, выплюнешь, успокоишься на время.

С вечера я приносил в кладовку батон белого хлеба да литровую банку с водой. Мать варила брусничное варенье и много яблочного повидла – отец из рейса привозил яблоки мешками. Хранились припасы в сарайке. За ночь аппетит нагуляю, вернусь под утро, разрежу батон по всей длине на два лаптя, сверху повидло грядой. Рубану – и спать…

Лишь по субботам мне было не до сна.

У шаловливого Геры апартаменты тоже на втором этаже, через три от моей кладовки. В субботу «приём по личным вопросам»: сначала лёгкой волной накатывает таинственный стук каблучков, замолкает у его дверей; затем из-за тонких дощатых перегородок дотягиваются до меня смачные поцелуи, стоны, смешки, скрип панцирной кровати. Глаза зажмуриваю. Забываю дышать. Не успеваю слюни сглатывать. Воображение смелой кистью малюет «летки-енки». Панорамы одна масштабнее другой. Бородинской далеко… Что ты… Спустя несколько часов опять стук каблучков: совсем близко, кажется, прямо по моему сердцу. Отхлынув, удаляется, стихает, стихает, растворяется в белой ночи…

Моя пытка закончилась. Сперва становится тихо-тихо, но уснуть не успеваю: Гера всерьёз принимается храпеть. Ворочаюсь один-одинёшенек, мечтаю о своей Женьке…

Грёзы плавно перетекают в сон, сладко смешиваются с ним, предлагая расцеловать несмелые Женькины губы… Зачастую романтично-волшебную картинку сна нарушал грубый транспортный сюжет: на обильно вымазанной солидолом дрезине мчусь с грохотом куда-то вдаль, ритмично качая рычаг… От себя – к себе, от себя – к себе. Почему именно дрезина?!. Непонятно. В нашем фамильном древе сроду железнодорожников не было…

Просыпаешься: в сараюхе, на куцем диванчике.

В углу паучок деловито плетёт солнечную паутинку.

Он мой единственный гость.

Иногда подружка у Геры оставалась ночевать. Тогда испорчена не только ночь, но и весь следующий день. Глядеть через щёлку в двери на то, как ранним воскресным утром на расстоянии вытянутой руки тёплые доступные девки проходят мимо, не было никаких сил…

С Женей я ни о чём эдаком даже не помышлял.

Понимал: она не такая, как все. Между тем танцульки, робкие поцелуи на прощанье распаляли меня… каждый раз пронося ложку мимо рта.

Сегодня мои проводы в армию.

Мои… Как странно. Привычнее провожать других.

Вспомнились проводы Кочкаря. Летом у Круглого магазина на Кутузовском пятаке торговали квасом. Цистерну с нераспроданным пойлом оставляли на месте. Той ночью мы бочку покачали: плещется. Впятером: Гера, Витяня, Саня, Джуди и я – прикатили её прямо в наш двор. Замочек открыли, кран повернули и – только банки подставляй. Портвейн тоже тёк рекой: предварительно мы скинулись по «рваному» с рыла.

Громкие ритмы гитары. Хмельные песни. Звон разбитого стекла. Маты. Угар вымученного веселья. Я тогда упился первый раз в жизни…

На мои проводы мать назвала соседей, пригласила родственников из деревни, накрыла стол. Из корешков только Витяня, Гера да мой учитель музыки – неподражаемый Колян. Саня служит в Заполярье. А Джуди и Кочкаря с нами уже не будет никогда…

Женьку встретил днём во дворе. Что-то хотела объяснить. Не требуется! И так всё ясно. Пожалеет ещё… Повернулся, зашагал прочь. Надеялся: позовёт, кинется вслед.

Не кинулась.

Не побежала…

Не окликнула.

Я уходил, спиной ощущая неподъёмную тяжесть молчания.

На сердце у меня шёл чёрный дождь. Гостям невпопад кивал, силился улыбаться.

В разгар утомительного терпкого веселья уединился с гитарой на кухне, рассеянно перебирал струны. Вдруг дверь толкнули. Дядя Жора, Витькин отец, подпихивал вперёд незнакомую девушку:

– Вовка, знакомься, моя племянница. Пристала: «Познакомь да познакомь».

Девица озорно вспыхнула:

– Скажете тоже, дядь Жор.

На щеках у неё заиграли, заплясали ямочки. Маленькая родинка на верхней губе восторженно приподнялась… замерла.

– Лиза… – певуче произнесла она и протянула мне изящную руку.

В махонькой кухне сделалось просторней, светлей. Свежим порывом ветра она настежь распахнула окна в мой унылый затхлый мирок.

Я не мог оторваться от её притягательных карих глаз. Эти глаза – не против! Года на три постарше. Шёлковая лента в блестящих каштановых волосах. Стройная. В белом сатиновом платье в малиновый горошек. Поясок с хлястиками. Красное блестючее сердечко-ориентир жеманно покачивалось в ложбинке тяжёленьких грудей. Я проследил взглядом в указанном направлении… Голова закружилась от такой пропасти…

Мы вместе вернулись к столу, сели рядышком, под озорные крики «горько» выпили водки. Она развернула фантик шоколадной «белочки». Жемчужные зубки её легонько откусывали конфетку, розовый упругий кончик языка, выглянув из ротика, слизывал остатки тёмного шоколада. «Лиии-за!» Такое аппетитное имя абы кому не дадут… Я молча таращился на неё. Она казалась мне неземным волшебным цветком среди бурьяна и крапивы. Откуда появилась эта фея?