Александр остановил свою лошадь рядом с разрушенным, наполовину ушедшим в землю верстовым камнем, больше похожим на памятник на оскверненной могиле. Пучки травы, растущей у его основания, пожухли от осенних заморозков. Несколько миль назад дорога повернула в сторону от реки, а теперь она разделилась на две, одна вела на северо-запад, обратно к реке, другая – на северо-восток, к Таузендбургу.

К полному замешательству Катарины, он направил лошадь к северо-западной дороге.

– Старая мельница не слишком далеко отсюда, – сказал он ей. – Мы остановимся там на…

Мельница.

– Нет!

Он перестал рассматривать дорогу, по которой намеревался поехать, и повернулся к ней. Она не ответила, и он перевел взгляд на садившееся в вечернем небе солнце.

– Как только сядет солнце, сразу же похолодает. Мельница каменная, и, если развести огонь, там будет тепло. Или вы испытываете отвращение к муке, мадам?

Она сидела в седле, ощущая себя холодной и безжизненной, как камень, и по-прежнему ничего не говорила. Взгляд ее коротко скользнул по северо-западной дороге. О да, она знала, как хорошо камни мельницы хранили тепло огня.

Она всматривалась в его темные как уголь глаза, пытаясь проникнуть к нему в душу и понять, была ли его жестокость преднамеренной. Если бы дело касалось ее брата, Бата, она поняла бы сразу же, заглянув в его бледно-голубые глаза и увидев в них предвкушение наслаждения от созерцания чужой боли, страдания. Он смаковал их, как мужчины смакуют вино.

Но в глазах Александра не было такого выражения. Значит, он не знал, что произошло на мельнице. Да и откуда ему знать? Он не спрашивал. Ни разу.

– Нет, – снова заявила она. – Таузендбург на северо-востоке. Мы поедем по этой дороге. Насколько я помню, вдоль нее стоит немало покинутых фермерских домов.

– Деревянные лачуги, – заметил он. – Те, которые не сгорели. Далеко ли до ближайшей? Насколько ты помнишь, конечно.

Она посмотрела на дорогу, ведущую в Таузендбург, и неохотно призналась:

– Мы доберемся до ближайшего только в сумерки.

– Мельница ближе и намного теплее…

– Я прекрасно знаю, далеко ли отсюда до мельницы, полковник фон Леве, – сказала она, повернувшись к нему. – Ровно шесть тысяч четыреста пятьдесят восемь шагов от верстового камня до дверей мельницы, но я не сделаю эти шесть тысяч четыреста пятьдесят восемь шагов.

Он молча сидел в седле, глядя на нее в раздумье. Потом вздохнул и устало провел по лицу рукой.

– Мадам, – начал он, явно пытаясь найти убедительные слова. – Я замерз, проголодался и устал. – Он помедлил и направил лошадь к ней. Протянул руку, чтобы коснуться ее, но она напряглась, и его рука упала на колено. – Катарина, – произнес он мягче, чем прежде. – Здесь в долине нас обоих преследует множество призраков, это трудно и больно, знаю, но я…

– Но… что, полковник? – спросила она, наклонившись к нему, тело ее словно окаменело. – Но ты предпочитаешь сталкиваться со своими призраками, удобно устроившись в тепле. – Ее волнение передалось коню, и тот принялся нетерпеливо переступать ногами. – Так вот почему ты расхаживал взад и вперед перед камином около своей кровати прошлой ночью? Чтобы встретить своих призраков в тепле и уюте? И что за призраки предстали перед тобой, полковник?

Взгляд его стал холодным и далеким.

– Прошу прощения, мадам, за то, что потревожил ваш сон. Но сейчас я беспокоюсь о сегодняшней ночи.

– Разве, полковник?

Пальцы ее впились в заплетенную гриву коня. Она ненавидела ночь, ненавидела фантомы и привидения, которые преследовали ее тогда, и все-таки она предпочитает скакать во тьме, чем ехать на мельницу. Призраки там были слишком реальными.

– Поезжай на мельницу, если хочешь. Разведи огонь. – Ее конь, охваченный волнением, сделал шаг в сторону, и ей пришлось натянуть поводья так же крепко, как собственные нервы. – Тебе придется развести огонь, но не для того, чтобы уберечься от холода, а скорее для того, чтобы расхаживать перед ним. Потому как, полковник, ты обнаружишь, что на мельнице обитают не только мои призраки.

Она направила своего коня по дороге к Таузендбургу, но его крепкая рука, словно железные оковы, впилась в узду лошади.

– Она разрушена? Снесена? Скажи.

Она встретилась с ним взглядом. Если бы он только спросил… хоть раз… она, может, постаралась бы смягчить удар. Но он не спросил.

– Мельница не разрушена и не снесена. Отдельные части были повреждены, но их отремонтировали.

– К чему такая скрытность? Ты ведешь себя глупо.

– Возможно, глупо. Но, может, твои сердце и совесть столь же тверды, как и этот верстовой камень.

– К черту! Я не люблю загадок, мадам. Я не был на мельнице с тех пор, как приезжал сюда с Вильгельмом и Виктором, когда мне было шестнадцать лет. Что за призраки ожидают меня там?

– Что за призраки? Тебе там явится лишь один призрак, полковник. Твоего отца.

Долго Катарина не слышала ничего, кроме ударов собственного сердца, отдающихся в ушах. Потом да нее донеслись тихий стук колеблемых ветерком ветвей и шорох сухих опавших листьев.

А затем раздался металлический свист шпаги, вынимаемой из ножен.

К ее горлу прижался клинок, такой же ледяной, как и прозвучавший в ушах голос.

– Я уже предупреждал тебя однажды не использовать имени моего отца для достижения своих целей. – Тупая сторона клинка откинула ее голову назад. – Не так ли?

Она подавила желание сглотнуть.

– Твое предупреждение фальшиво, – сказала она насколько возможно ровным голосом.

– Фальшиво! Интересное суждение, принимая во внимание, что вся твоя жизнь – сплошная фальшь.

Его слова ранили ее глубже, чем мог поразить любой клинок.

– Нет… не вся, полковник, – прошептала она. Ее любовь к Изабо была истинной. Даже если все остальное в ее жизни могло оказаться фальшью, эта любовь оставалась неизменной и верной, за нее можно было держаться. Она заставила себя встретиться взглядом с черным холодом его глаз. – Скорее это ты используешь отца в своих целях, не я.

Клинок плотнее прижался к ее подбородку.

– Вы играете в опасные игры, мадам.

В ее груди разгорался гнев.

– Я выполняю свой долг. Это ты играешь, – с раздражением бросила Катарина. Она видела, что его глаза горят едва сдерживаемой яростью, но клинок, казалось, на волосок отодвинулся. – Играешь в солдата, когда мир смертельно устал от солдат! Твой отец считал тебя настоящим героем. Человеком, которому императоры воздают почести, подобающие герою. Оставайся героем, полковник фон Леве. Перережь мне горло и покончи с этим. Но похорони меня рядом с телом твоего отца – это единственная почесть, которая мне нужна.

Клинок стал медленно опускаться, и Катарина увидела, как сначала недоумение затуманило взгляд Александра, затем пришло осознание услышанного, которое сменилось сильной болью, когда он понял смысл ее слов.

Наступившее молчание было долгим и красноречивым.

– Он похоронен на мельнице? – с болью в голосе шепотом спросил он. – Почему так далеко? Он любил Леве.

Катарине с детства часто приходилось видеть боль, но сейчас даже она вынуждена была отвернуться. Она усмирила взволнованного коня, натянув поводья.

– Он там умер, Александр, – тихо сказала она. – И я не смогла перевезти его.

– Его похоронила ты? Кто тебе помогал? Франц… Лобо…

Она покачала головой и сглотнула.

– Я одна, Александр. Только я.

– Одна… – Голос его дрогнул, и он замолчал. Молчание длилось так долго, что она оглянулась на него. Он смотрел сквозь нее, как будто ее не было.

Александр неподвижно сидел на лошади, устремив мрачный взгляд на дорогу, ведущую к мельнице. Катарина видела, как по его лицу промелькнуло выражение боли, хотя каждый мускул его тела, казалось, застыл, и ее кольнуло раскаяние. Промелькнула мысль, что она не понимала его и несправедливо считала его бессердечным. Но он не спрашивал! Он ни разу не спросил, где похоронен его отец.