И опять потекли, понеслись думки — не остановить. Иван смотрел на звезду в высоком синем небе, а видел Ксению и мысленно почему-то говорил ей: «Когда-то я тебя любил, Ксюша, и именно той любовью, от которой ещё и сейчас тепло в груди… А ты поспешила замуж, и на тебя мой отец поглядывает, шофером своим сделал… А может, это одни людские сплетни?..» То он видел себя на горе Недреманной и в шуме водопада улавливал слова: «Гремят Журавли! А через чего? Через Ивана Лукича Книгу! Стало быть, сынок его? Счастливый…»; то говорил с отцом, видел суровый прищур его колких глаз, вислые усы… «Это ты что? Отмщать батьке заявился?.. Тут у нас, Ваня, каждый сам себе архитектор…»; то обнимал плачущую мать, ладонями ощущал её мелко-мелко вздрагивающие плечи; то заново слово в слово повторял свой разговор с Григорием… «Теперь все видят: идут, идут Журавли в коммунизм, и ещё как идут!.. А лодыри, Ваня, они и в единоличной жизни были лодырями и в колхозе ими же остались… Фантазируешь? А жить, Ваня, как я это разумею, надо без фантазии, а реально… сперва спроси самих журавлинцев, хотят ли они менять жизнь…»

Никогда ещё Ивану не было так тяжко, как в эту ночь. Он уткнул лицо в подушку, силился уснуть, а сна не было. В голову полезли плакучие звуки струн, и перед ним стоял молодой и похожий на Ивана Лукича дед Лука, играл на балалайке… «Так ты, Ваня, поговори, убеди старика…» «А что, Григорий, безусловно, прав: надо непременно спросить жителей Журавлей… И я обязательно и поговорю и спрошу… Надо было начать с Настеньки… Хочет она жить в новых Журавлях? Интересно, что бы она ответила? Даже как-то и в голову не пришло спросить Настеньку…»

Столбы выстроились по улице, а на столбах фонари, и шла, улыбаясь, навстречу Ивану Настенька… Он тоже улыбнулся и уснул…

XXII

Близилось время косовицы. Дни стояли сухие, знойные. Журавли опустели, в домах остались старые да малые. Возможно, тут повинны были и жара и обычное в эту пору года безлюдье в селе, а возможно, существовала какая-то иная причина, только наш Иван загрустил. Был он молчалив и чем-то озабочен. Живя у Григория вторую неделю, | он, казалось, и не подумал вынуть из чемодана | карандаши, которые так любовно отточил ещё в Москве, а к голубым листам кальки и к сверну-тому трубкой ватману даже не притрагивался.

Григорий в эти дни был в тракторном отряде. Культивировал пары, готовился к уборке хлебов.

Но каждый вечер он, пропитанный вонючей гарью, приезжал на своем «Москвиче» домой и почти до утра, усталый, но возбужденный и веселый, вместе с Галиной достраивал дом. Ивана удивляло это упорство брата, а особенно то, как Григорий, не жалея сил, замешивал глину с соломой и закладывал ею потолок. Больно было смотреть, когда Григорий и Галина, изгибаясь под тяжестью наваленной в ведра глины, поднимались на чердак. Однажды Иван решил помочь брату и невестке. Он взял лопату, чтобы замесить глину. Григорий усмехнулся и, вытирая рукавом пот со лба, сказал:

— Брось, Ваня, не натужься… Я же знаю, в душе насмешки строишь над нашими стараниями, а за лопату берешься. Дом мой, и с ним я сам управлюсь…

— Какие тут насмешки, — ответил Иван. — Хотел подсобить, и все… Меня, Гриша, скажу правду, удивляет такое старание твое и Галины… Целый день вы на работе, а ночью толчетесь, как домовые… Откуда эта сила? Или вы двужильные?

— Откуда силы? — Григорий рассмеялся. — Мое, Ваня, вот от него и силы идут… Мы же это делаем для себя! Понимаешь, для себя!

Иван промолчал. Не знал, что ответить. «Мое… вот от него и сила». Иван понимал брата, и ему было жалко его. Ему казалось, что так думают и так могут сказать многие. «А как строить сообща? Найдутся ли силы? — думал он. — Попробуй уговори такого, как Гриша… Как это он… мой дом, и я один управлюсь…» И опять мучили думки о том, что в Журавлях он никому не нужен, что поторопился сюда приезжать. Он и думать не мог о том, чтобы сесть и заняться дипломом. То часами просиживал в землянке, слушал унылые звуки балалайки, курил и с тоской смотрел на улыбчивое слепое лицо деда Луки, то с утра, выпив кружку парного молока, которым любила угощать Галина, брал фотоаппарат «Киев» и уходил на Егорлык или в степь за село. Домой возвращался лишь вечером.

Иван понимал, что та важная работа, ради которой он приехал в Журавли, начиналась в нем, помимо его желания, и началась давно, ещё в Москве. Но это была работа внутренняя, незримая. Она и волновала, и радовала, и пугала. С утра и до поздней ночи голова его была занята дипломом и теми новыми Журавлями, которые должны когда-то родиться. Ни о чем другом Иван думать не мог, и где бы он ни находился, чем бы ни занимался, а различные варианты черновых набросков генерального плана Журавлей то вспыхивали в памяти, как искорки в тумане, то гасли и пропадали. Так бывает у художника, когда его будущая картина живет лишь в его воображении и когда многое ещё нужно и обдумать, и переосмыслить, и даже зримо увидеть все то, что ещё только-только начинало шить, — вот эта первоначальная мысленная работа и показалась Ивану и радостной и удивительно трудной.

В сельском Совете Иван раздобыл весьма приблизительную карту Журавлей и журавлинских хуторов. Уходил в степь, поднимался на холм и отсюда, с возвышенности, подолгу смотрел на разбросанные, точно ветром, хатенки, фотографировал и пытался разглядеть именно те Журавли, которых здесь ещё не было, но которые родятся в чертежах и вырастут на макете, — и никаких новых Журавлей разглядеть не мог. Иван знал, что планировку следует начать с разделения села на три главные зоны: производственную, жилищную и общественную, — без этого о дипломной работе нечего и думать. Ему хотелось хотя бы приблизительно представить себе, где, в каком месте лучше всего расположить, скажем, Дом культуры и магазины, пекарню и столовую, больницу и детский сад, водонапорную башню и стадион с парком, и расположить так удачно, чтобы готовые дома правления колхоза и, гостиницы органически вошли в проект; где удобнее всего сосредоточить производственные постройки, не нарушая при этом уже сложившегося облика села, и ничего этого представить себе не мог. Сличал карту с местностью, искал и на бумаге и на земле именно ту точку, которая должна была стать центром будущих Журавлей, — и эту, так нужную ему точку отыскать не мог. На карте Егорлык, обнимая Журавли, выходил за село и выделывал в степи удивительные кренделя и восьмерки, и на них точками обозначались хутора Птичье, Куркуль, Янкуль и Вербовая Балка. Вся жизнь этих рассыпанных по берегу поселений была связана с Журавлями, и Иван, глядя на карту, долго думал, как бы приблизить хутора к Журавлям, и ничего утешительного придумать не мог.

Вчера, желая приглядеться к Журавлям с другой стороны, Иван переплыл Егорлык как раз в том месте, где вода блестящей подковой огибала две крайние улицы и где, как казалось Ивану, лучше бы всего раскинуть парк и построить стадион. Уселся на горячий песок и теперь уже как бы снизу вверх смотрел и смотрел на лежавшее на берегу, как на карнизе, село…

Для читателей, надо полагать, будет не лишним узнать не только о том, чем занимался наш молодой герой, но также и о том, что говорили о нем сами журавлинцы, какое, так сказать, складывалось в Журавлях общественное мнение. Оно было разноликое и в какой-то мере любопытное. «Земля слухами полнится», — гласила русская пословица, и гласила справедливо. Если даже применить эти мудрые слова не вообще к земле, а исключительно к земле журавлинской, то и тут надобно признать: журавлинская земля ко всякого рода слухам была удивительно чувствительна. Так, например, достаточно было Василисе и Галине рано утром проводить в стадо своих коров и так, мимоходом, повстречаться со своими словоохотливыми соседками, как тотчас по Журавлям, подобно мощным радиоволнам, текли самые разноречивые слухи и толки. И сразу же, как это часто случалось в Журавлях, столкнулись все те же два враждебных лагеря: друзья и почитатели Ивана Лукича, или, по-журавлински, «книгинцы», и их недруги, или «шустовцы».