— Решил сперва отцу показаться, может, ещё и за своего не признает… — Иван невесело усмехнулся. — Тут мой родитель?
— По приметам вижу: либо тут, либо скоро заявится. — У старика заблестели живые глазёнки. — Когда его в конторе нету, так возле дома и в самом доме тишь да покой. А ныне, гляди, шумно!
— Как моя мамаша поживает?
— Да все так же, — уклончиво ответил дед Корней. — Мается… Трудно ей…
— Батько обижает?
— Обиды прежней нету. Живут мирно…
— А вы, Корней Онуфриевич, что тут делаете? — желая переменить разговор, спросил Иван.
— О! — удивился дед Корней. — Какой же ты, хлопец, недогадливый! Швейцарую, рази не видно, точно как в городе. Иван Лукич любит новшества. Я, говорит, принаряжу тебя, Корней Онуфриевич, во все форменное. Это тебе не воду к тракторам подвозить. За границей Иван Лукич бывал, нагляделся. Да и в Москву наведуется частенько. Все, что там увидит, везет в Журавли…
— Ну, и как ваша новая работа?
— Так она должность, скажу тебе, ничего, терпеть можно, а только чересчур сонливая. Зимой, правда, работенки хватает, потому как Иван Лукич распорядились ни одной души в одеже не впутать. А летом — одна тоска.
Иван оставил у деда Корнея свои вещи и плащ. Поднялся по гулкой, гремевшей под каблуками лестнице. Наверху — длинный темный коридор. «Какой же он мрачный внутри, этот домина!» — подумал Иван. Мимо проходили люди, хлопали двери, где-то слышалась приглушенная дробь пишущей машинки. Два старика, держа в руках картузы, остановились у окна, закурили.
— Ну, кум, как ты думаешь, решится наше прошение насчет планов?
— Беспременно Книга решит! — уверенно отвечал второй. — Иван Лукич Книга, кум, это, я тебе скажу, такой человек, такой руководитель…
— Погоди, Игнат, расхваливать Книгу, он и без тебя уже достаточно расхвален. Ежели сказать правду, то эту самую «книгу» я читаю уже годов десять, а распонять её никак не могу. Вот в чем беда!
— Может, ты, Антон, не сильно грамотный, а по той причине и кумекаешь не в ту сторону?
— Кумекаю я в ту сторону, а вот «книга» попалась трудноватая.
И оба кума, довольные шуткой, рассмеялись.
Иван проходил по коридору, смотрел на двери. На каждой, для удобства посетителей, висела табличка, сделанная на стекле. Иван замедлил шаг, читая: «Общая канцелярия», «Бухгалтерия», «Касса», «Главбух», «Машинное бюро», «Главный агроном», «Партком». В самом конце коридора дверь была обложена ватой и одета в черный, с крапинками дерматин. И на ней табличка: «Приемная И. Л. Книги», Волнуясь и не решаясь войти, Иван некоторое время постоял у входа, достал пакет, расправил его на ладони и только тогда надавил плечом тяжелую, сердито заскрипевшую дверь. Приемная — комната просторная, светлая. На диванах, стоявших в ряд, сидели посетители. Были здесь и те трое, что приехали на «Волге», и мотоциклист. Кто тихо разговаривал, кто молча читал газету, кто поглядывал на дверь, сделанную в виде тамбура, из которой только что молодцевато вышел чернолицый, жуковатый и удивительно суровый на вид юноша. Усики на капризно приподнятой губе пробились тончайшим шнурочком. Ни на кого не глядя и этим как бы давая понять, что ему нет дела до того, что кто-то сидит и ждет Ивана Лукича Книгу, юноша уселся за стол, пригладил рукой вороненый, зализанный назад чуб. Часто звонил телефон, и юноша, беря трубку, отвечал негромко и спокойно:
— Да, да! Непременно… Сегодня все лафетные жатки должны быть в поле… Это приказ Ивана Лукича… Не знаю! Позвоните сами в Птичье… Приказ есть приказ!
Или:
— Сводку по телефону не принимаю. Да, это приказ Ивана Лукича… А как же вы хотели?! Именно нарочным… Можно на коне, а ещё лучше — на мотоцикле!
Или уже совсем спокойно:
— Привет! Да, точно, Иван Лукич был в Птичьем… Ждем… Вот-вот подъедет!
Иван улучил момент, когда юноша не говорил по телефону, и протянул ему пакет. Тот даже не взглянул на Ивана. Осторожно ножом распорол конверт и прочитал письмо. И тут черные его брови сломились и сбежались к переносью. Он поднял грозное, с усиками-стежечками лицо и так изучающе и с таким недоверием посмотрел на Ивана, будто никак не мог поверить тому, что было написано в письме.
— Ты и есть Иван Иванович? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Да, я и есть. — Иван усмехнулся. — А что? Или не похож?
— Да как же это так? Поразительно! Юноша с усиками поднялся, и теперь его трудно было узнать. От прежней суровости во взгляде не осталось и следа, парня точно подменили. На смуглом от природы лице зацвела добрая улыбка, во взгляде заиграла нежданная радость. Казалось, до этого юноша был в маске, и носить её ему было противно, а теперь он её снял и был счастлив.
— Иван Иванович, прошу, — сказал он, провожая Ивана в кабинет и глядя на него горячими, влюбленными глазами. — Да ч как же так получилось? Ни телеграммы, ни звонка! Можно было бы послать машину. Вот Иван Лукич обрадуется! Ты посиди здесь. Отец скоро приедет. Час назад он выехал из Птичьего.
Заговорщически повел бровью, улыбнулся и удалился.
Иван прошелся по мягкому ковру, как по траве-отаве, остановился у раскрытого окна. Не без интереса осмотрел кабинет. Надо сказать, что кабинет у Ивана Лукича Книги был совершенно особенный, и в Журавлях, конечно, первый и в своем роде единственный: и размером велик, просторен и отделан и обставлен с явной претензией на роскошь. Стены были покрыты масляной краской, тон по указанию Якова Матвеевича Закамыш-ного мастера выбрали светло-розовый, под цвет ранней зари в тот момент, когда вот-вот покажется солнце и все небо озарится пламенем. «Ты, Иван Лукич, человек бессонный, любишь встречать утренние зори, — шутливо говорил Закамыш-ный, — вот. и пусть этот самый заревой колер красуется у тебя в кабинете. Правильно я соображаю?» Потолок был расписан кавказскими узорами. Люстра, сделанная наподобие колеса, снятого с телеги (и где только достал её Закамыш-ный!), спускалась тяжело, грузно. На стенах портреты вождей. Диван растянулся во всю длину стены — ложись и отдыхай. Стол был массивный, из красного дерева, и стоял он возле окна — поставлен так по совету того же Закамышного. «Сидишь ты, Иван Лукич, допустим, и занимаешься делом, — говорил Закамышный, — а Журавли и вся степь лежат перед тобой как на ладони. Нужно тебе поглядеть для сердечного вдохновения — погляди, и снова за дело… Правильно я соображаю?» На столе зеленое, как луг после майского дождя, сукно, на нем стекло, толстое и несколько матовое. Удивлял всех чернильный прибор. Он был не простой, какие стоят всюду, а зеркальный. И больше всех удивлялся сам Иван Лукич: на столе не чернильный прибор, а зеркало — нагибайся и смотрись. «Ну и Закамышный, и придумал же! — всякий раз говорил Иван Лукич, видя свое усатое изображение в чернильном приборе и улыбаясь. — Чернила, и в зеркалах!» Телефон примостился не на столе, а на тумбочке справа. Удобно— протяни только руку. И, что особенно поразило Ивана, на столе не было ни клочка бумаги, ни папки, ни завалящей книжки или газетки — пусто. Огромные, в два кулака, зеркальные чернильницы давно не наполнялись чернилами. Иван нарочно поднял крышечку — внутри, на засохшей фиолетовой корке, серебрилась паутинка. Почти весь пол был устлан ковром, на стене, над диваном, тоже ковер. Кожаные коричневого цвета кресла были такие глубокие и так приятно обнимали тело, что только опустись — утонешь.
Одним словом, за всю свою давнюю историю Журавли ещё не знали такого кабинета. В нем было много солнца и света. Балкон и четыре окна выходили на юг и всегда видели и поля и блестевший в камышах Егорлык. Отсюда, как с капитанского мостика, взору открывались такие дали, какие даже немыслимо окинуть взглядом. Далеко в степи блестело озеро, зеркало его чуть перекосилось. В этот час в озере купалось солнце, и вода под жаркими лучами пламенела. Вблизи Журавлей раскинулась пойма Егорлыка — зеленела обширная низина, надвое рассеченная рыжей гривой камыша; пикой вонзался в него Егорлык и уже надолго скрывался из глаз. По обе стороны камышовых зарослей расстилались огородные плантации — темно-зеленый бархат помидорных стеблей и свинцового оттенка капустные гряды. Неслышно появился юноша с усиками.