Хорошо бы, конечно, на каждой странице видеть сцены необычные, захватывающие. А на этой странице что? Прополка пропашных, и самая что ни на есть обыденная, по счету третья. Что тут может быть такого особенного, волнующего? Ничего. Опять труд, снова работа. Может ли по-настоящему взволновать то, что прискорб-ненский тракторист избавлял посевы от сорняков и улучшал почву? Ни романтики, ни душевного порыва — серо, буднично. К тому же и не ново. Кто того не ведает, что на пропашных издавна, еще до колхозов, уничтожали сорняки и разрыхляли почву? И делалось это, притом делалось неплохо, еще задолго до того, как на свет появился кубанский новатор. Разница была лишь в том, что тогда сорняки погибали под мотыгой, а теперь их изничтожали машины. И еще одна весьма существенная деталь: если тогда на сто гектаров кукурузы нужно было вывести целый полк полольщиц и трудиться, не разгибая спин, они должны были недели две, то теперь на поле управлялся один человек — Илюшка Голубков, из хутора Прискорбного, и управлялся легко и быстро. Что тут скажешь — машины!

Есть, правда, и еще одно различие, и тоже весьма существенное: квадраты! Рядочки были и раньше, а вот квадратов не было: новшество! На счастье нашего новатора, как мы уже знаем, в верховьях Кубани прошли майские дожди. В июне стояла теплынь, и кукуруза быстро пошла в рост: стебли, сочные, налитые, выстроились, как на шахматной доске, — любо глянуть! Куда ни повернись — всюду квадраты и квадраты. Хочешь, направляй «Беларусь» поперек или вдоль, а хочешь — гуляй от угла к углу — все одно, никакой разницы. Даже Илья, сам производивший посев, пускал трактор по рядкам и не верил, что так, один в один, кукурузные стебли раскинул не человек, а машина — какая умница!..

— Ну, и что? — слышится тоскливый голос. — Умная машина, красивые квадраты? Удивительно? Интересно? Ничуть… Обычное дело, прополка как прополка. И стоило ли отводить ей всю главу? Нарочно остановись и посмотри: зеленый-зеленый массив, и ничего вокруг, кроме шагающего по квадратам трактора. Весело? Красиво? Поэтично? Нет и нет… Степь скучна и безлюдна. Исчезли знакомые с детства степные звуки мотор заглушил даже жаворонка. Повисла бедная птичка в небесах, сверлила синеву, заливалась на все лады, а на земле ее песню неслышали… Ну что тут хорошего? Решительно ничего. Мотор задавил, изничтожил развеселую, черневшую точечкой певунью, и пропала, сгинула, можно сказать, единственная степная радость.

Что и говорить, жаворонку состязаться с трактором трудновато, и то верно, что техника на полях нынче уж никого не удивляет. Ко всему люди привыкают. Возможно, и не было бы большой нужды говорить о жаворонке и тракторе, если бы не одно весьма и весьма важное обстоятельство. Какое? Стеша, Илюшина любовь! Случается такое разве что в осеннюю непогоду. Небо затянули седые, неласковые тучи, денек выдался тусклый и тоскливый, повсюду, куда ни взгляни, печаль и скука. И вдруг тучи раздвинулись, и в просвет, как в огромное окно, хлынули лучи, сильные, яркие. Все вокруг вмиг преобразилось, помолодело и похорошело, и уже не было ни осеннего ненастья, ни серенького и печального денька.

Для Ильи таким радостным лучом, озарившим степь, была Стеша, хотя летний денек был не пасмурный, а солнечный. Она вышла из лесной полосы, и так неожиданно, что Илья, увидев ее, от удивления остановил машину и приподнялся на сиденье, как всадник на стременах. Неужели Стеша? Две косы плетями лежали на груди — ее косы, ее… Сомнений не было: она, Стеша! Да и кто же еще сюда придет? Илья улыбнулся и прибавил газу, и работа, обыденная, будничная, сразу приобрела для него какой-то особенный смысл. Басовитее и ровнее запел мотор, зубцы колес мягче давили распушенную землю, и даже песня жаворонка (вот диво!) неведомо как прилетела из поднебесья. И утро показалось ему еще светлее, еще ярче, — таким оно еще никогда не бывало. И листья кукурузы, унизанные росинками, не блестели, как обычно, а жарко полыхали. И «Беларусь», точно умнейший конь, понимал радость своего хозяина, шел быстрее обычного (пусть-де Стеша посмотрит, как он умеет ходить!). Сошники уж очень близко подходили к стеблям, чуть зацепили — и нет стебля! Не цепляли, сбивали росу с листьев, крошили землю, срезали сорняки, и ни один сошник не касался стебля… Илья улыбался, и тоже не так, как обычно; исчезли усталость, сонливость, хотелось не сидеть, а стоять за рулем и горланить песню.

На Стеше было хорошо знакомое Илье платье — серенькое с горошинками. Она шла по рядку наперерез трактору, наверно, хотела преградить дорогу и остановить — она имела такое право! Подбирала подол платья, чтобы не заросить горошинки, шла смело, так обычно ходят молодайки, когда они, оставшись дома, соскучатся по мужьям и приносят им на поле еду. И Стеша что-то несла в узелке. Неужели завтрак? Какая догадливая Стеша! Еще и не жена, а знает, что Илья не завтракал. Она еще не приблизилась и не преградила дорогу, а Илья остановил трактор и, не чуя ног, прыгая через стебли, побежал ей навстречу. Обнял любимую и желанную, и тут, на шахматном поле, целовал и целовал, сколько хотел. Ох, уж этот Илья, не может без поцелуев! Стеша уронила узелок, вырывалась, да разве из этих ручищ вырвешься…

— Ой, Илюша, что ты делаешь, Илюша, — шептала она и так краснела, что ее синие, как небо, глаза заслезились. — Нас же люди увидят, Илюша… Не надо, Илюша, люди увидят…

Илья знал, что никто не увидит и не услышит: степь вокруг была глуха и безлюдна.

— Как же хорошо, милая, что ты пришла!

— И тебе помешала!

— Успею! У меня конек щирый, только поднажми. Ну как, школе конец?

— Осталось сочинение… В понедельник будем писать.

— Напишешь?

— Постараюсь… А я завтрак тебе, Илюша, принесла.

— Какая ты хорошая! И красивая, Стеша! Вот смотрю на тебя, и каждый раз ты иная, и насмотреться на тебя не могу…

Кто любил в молодости, кто не однажды смотрел любимой в ласковые очи, того не смутит несколько приподнятый, патетический тон сказанной Ильей фразы, и тот не осудит его юношеского восторга, а, главное, правильно поймет, что означают для Ильи слова: «Какая ты хорошая! И красивая, Стеша! Вот смотрю на тебя, и каждый раз ты иная, и насмотреться на тебя не могу!» У того, кто любил, слова эти отзовутся в сердце той далекой радостью, что частенько вспоминается, как сон, и ему будет приятно сознавать, что любовь бессмертна и что наслаждаться ею, как счастьем, во всякие времена могут только натуры смелые, сильные и в своих поступках решительные. Такой любовью Илья и любил Стешу, а Стеша любила Илью.

Вот она какая, Стеша. И как же трудно показать ее так, чтобы со страниц книги на нас посмотрела. Стеша живая, какая она есть в жизни, и точно так, как она смотрела на Илью, и чтобы и нам, как Илье, можно было вблизи и, как говорится, воочию, рассмотреть ее редкую красоту. Разумеется, редкую не в том смысле, что перед нами была писаная красавица, — такою Стешу как раз и не назовешь. Редкую потому, что вся Стеша в своем платье с горошинками, казалось, светилась изнутри, а ее глаза, лицо, улыбка то и дело менялись. Лучше всего любоваться ее красотой тут, вблизи Ильи, и постараться сделать так, чтобы она не замечала. Если бы вы посмотрели на Стешу вот сейчас, когда она не сводит с Ильи глаз, то невольно сказали бы: да, черт побери, вот это девушка, красавица, какую встретишь только на Кубани, да и то редко! Если бы вы посмотрели на Стешу в школе, когда она отвечала урок или сидела за партой, то перед вами была бы совсем другая Стеша, и вы сказали бы: в общем-то, ничего девушка, славная, но не так, чтобы уж очень красивая. А если же вы посмотрели бы на нее дома, когда она, к примеру, шла доить корову, подвязанная фартуком, то вам ничего не оставалось бы, как развести руками и сказать: девушка как девушка, ничего особенного, сколько их таких в верховьях Кубани…

Илья вспомнил о тракторе и заглушил мотор. «Беларусь» тяжко вздохнул, как бы говоря: «Ну вот, спасибо Стеше, теперь и я малость отдохну и остыну». И умолк. Воцарилась первозданная тишина, и вдруг на все голоса запели, зазвенели птицы, и такая по степи разлилась музыка, такие родились хоры, и явилось столько солистов, что все, что услышали Стеша и Илья, не поддавалось описанию. Птиц оказалось так много, что песни звучали и в небе, и в степи, и в лесной полосе. Когда Илья и Стеша вошли в лесополосу и облюбовали место в тени развесистой, в крупных иголках гледичии, они еще долго, как зачарованные, молча слушали птичьи голоса. Стеша опустилась на колени перед Ильей, точно собиралась молиться на него, как на икону. Илья полулежал на примятой траве, курил. Все еще стоя на коленях и вслушиваясь в голоса пернатых, Стеша развязала узелок. Белую тряпочку, в которой была завернута еда, расстелила как скатерку, положила на нее четыре яйца, ломтик сала и пучок редиса.